Вадим Фролов - В двух шагах от войны
- Не забудем, Афанасий Григорьевич, - сказала Людмила Сергеевна за всех за нас.
- А теперь, - сказал Громов, - теперь нам жить дальше надо, работать надо. И, - он хмуровато улыбнулся, - и не пищать! Да! Еще вот с жуликами вашими решим, значит, так...
- Чего там решать-то?! - мрачно сказал Колька Карбас. - Стрелять их надо!
- Ишь ты, быстрый какой, - рассердился Громов, - так уже сразу и стрелять! Глупые они еще, молодые...
- А мы не молодые? - спросил Толик.
И тут все закричали наперебой:
- В тюрьму их!
- Чего с ними нянчиться?!
- Опозорили всех!
- А ну, тихо! - крикнул Громов. - Два человека всех, кто работал честно, опозорить не могут. Этих двоих мы с комиссаром тож не доглядели. И наша вина тут есть. Решаем так: Петра Иванова отправляем на Большую землю - пусть с ним там разбираются, за ним еще старые грехи тянутся. А Морошкина... Морошкина оставляем здесь. Вы его воспитывайте, чтоб человеком стал.
Ребята снова взорвались:
- Не хотим!
- Не нужен он нам!
Людмила Сергеевна подняла руку и, когда шум стих, сказала холодно:
- Значит, расписываемся в собственном бессилии? Ну что ж, Афанасий Григорьевич, забирайте и Морошкина. Все равно ему здесь житья не будет. Злые они.
Мы все хмуро молчали. Потом Славка сказал:
- Да ладно, пусть остается. Только тогда и Шкерта оставлять надо. Витька-то подлее его.
Громов и Людмила Сергеевна переглянулись.
- Ладно, - сказал Громов, - ежели все согласные, значит, так и будет. Однако теперь вы за них в ответе. Так как - голосовать, что ли, станем?
- Не надо голосовать, - сказал Антон. - Пусть остаются.
И как странно: у меня, да, наверно, и не только у меня почему-то стало легче на душе. Не так-то просто решать судьбу человека, даже если человек этот оказался плохим и даже если идет война. И еще странно, что никто ничего не сказал о Ваське Баландине, а он стоял на отшибе, и отставленная в сторону нога его вздрагивала, а глаза были опущены к земле.
- Хорошо, - сказала Людмила Сергеевна. - Толя, приведи... арестантов.
И вот Шкерт и Морошка стоят перед нами. Шкерт, как всегда, руки в брюки и нахально посматривает на нас. А Витька отвернул морду в сторону и весь как-то скособочился.
Громов объявил им наше решение. И тут произошло неожиданное. Шкерт сплюнул и сказал громко:
- Ни фига я тут не останусь. Везите в Архангельск и сдавайте в милицию. Иначе все равно убегу. Вот у меня где ваша кайра сидит. - И он провел ребром ладони по горлу. - И милости мне ваши не нужны...
И опять странно: никто на этот раз ничего не сказал, все молчали. Только Витька Морошкин сморщился и, размазывая по лицу слезы, тихо попросил:
- Я тоже тут не останусь... в этой бригаде. Переведите меня куда-нибудь.
И снова все промолчали.
- Ладно, - спокойно сказал Громов. - Возражений нет?
- В-возражений не б-будет, - сказал Боря-маленький. - Раз т-так, п-пусть убираются.
- Вопрос решен, - сказал Афанасий Григорьевич. - Морошкина я переправлю на Пуховый к Семенычу, а Иванов, как арестованный, поедет в Архангельск. Сегодня "Литке" уходит. Теперь последнее: мне приказано от каждой бригады по три человека желающих отобрать в Школу Юнг на Соловецкие острова. Кого рекомендуете?
"Наверно, не надо было Громову спрашивать нас, наверно, лучше было бы решить это им с комиссаром", - подумал я, так как, услышав эти слова, решил, что сейчас произойдет неразбериха, шум и гам, вылезут наружу обиды и разногласия.
Но ничего не началось. Молчали и искоса посматривали друг на друга.
Громов и комиссар выжидали. Потом встал с камня Арся.
- Антон пусть едет, Корабельников, - сказал он, и Антон удивленно и благодарно взглянул на него.
- И Гиков Арсентий! - выскочил вперед Колька.
Не знаю, что со мной произошло, но я вдруг подошел к стоящему в стороне Баланде и вытолкнул его вперед.
- Баландин! - крикнул я. - Баландин пусть едет!
- Баландин! Гиков! Корабельников! - поддержали ребята.
Васька стоял перед Громовым и Людмилой Сергеевной, растерянно опустив руки, и ковырял носком сапога землю. Уши и щеки у него покраснели.
Арся тоже вышел вперед, но вдруг словно споткнулся. Он посмотрел на Славку. И мы все тоже посмотрели на него. Славка стоял, опустив голову, и лицо у него было грустным.
- Нет, - сказал Арся решительно, - пусть Славка-одессит едет. Он и до Архангельска ради этого добирался. А я еще здесь попромышляю...
- Это ты по-товарищески решил, Арсентий, - сказал Афанасий Григорьевич, - пускай так и будет. Нет возражений?
Мы не возражали.
- Ну, Арся! - крикнул Славка. - Ну, друг! Всю жизнь помнить буду... И он сжал Арсю за плечи.
- Марш за вещичками! Да побыстрей, - скомандовал Громов.
Антон, Славка и Василий побежали собираться, а меня отозвала Людмила Сергеевна.
- Дима, - сказала она, внимательно заглядывая мне прямо в глаза, может, и ты поедешь в Архангельск? Мама там одна, ей трудно, наверно.
- Нет, - сказал я, стискивая зубы, - я останусь.
- Хорошо. Я понимаю тебя. Только напиши маме несколько слов - с ребятами передашь.
Я пошел в палатку писать маме. Громов поторапливал - надо было успеть в Кармакулы до отхода "Литке".
- Ну, прощевайте, братцы, и лихом не поминайте, - сказал Славка и шутливо поклонился всем в пояс, коснувшись рукой земли. С Арсей он попрощался отдельно. - Может, свидимся еще когда...
Антон на прощание крепко стиснул мне руку и сказал задумчиво:
- Другой ты стал, Димка, совсем другой.
- Лучше или хуже? - спросил я.
Он засмеялся, слегка толкнул меня в грудь и, забросив за спину вещевой мешок, пошел вместе со Славкой по тропинке вниз, на берег. За ними, махнув нам рукой, двинулся и Василий, но вдруг остановился, подумал и быстро вернулся. Он подошел ко мне, достал из кармана большой складной матросский нож и сунул его мне в руку.
- Зачем? - удивился я.
- Бери, раз дают, - сипло сказал Баланда и побежал догонять Антона и Славку.
Вскоре все они трое махали нам шапками с борта "Альбатроса", а мы отвечали им со своей скалы.
И вот уже "Альбатрос" скрылся за мысом...
На следующий день мы снова вышли на работу. И больше я ни о чем не буду рассказывать - работали, и все. Промысел продолжался. И оба Прилучных все время были с нами. Даже ночевали в нашей палатке. Мы понимали их. Я сам не мог бывать в их осиротевшем доме - так было горько. Нет, уже одного этого нельзя было простить фашистам. Ничего и никого нельзя им простить, и забыть тоже нельзя.
К концу августа погода стала совсем дрянной и менялась на дню по десять раз, не меньше. И часто мы изнывали от безделья - то обложной дождь, то ветер такой, что носа из палатки не высунешь, то град, то снег. Мы валялись в палатке, играли в шахматы, в шашки, в домино. Иногда просили Людмилу Сергеевну рассказать что-нибудь интересное и слушали ее затаив дыхание. Иногда ребята просили меня почитать стихи, и я читал все, что помнил. А пели мы редко. И почти всегда одно и то же: "Дан приказ ему на запад", "Там, вдали за рекой" и еще почему-то "Позабыт-позаброшен" - песню беспризорников из кинокартины "Путевка в жизнь". Людмила Сергеевна сердилась, когда мы затягивали эту песню, но мы все-таки пели ее. "Синий платочек" мы не пели. Никогда.
