Кейт Саммерскейл - Бесчестие миссис Робинсон
«Хотела бы я знать, что мне делать, — писала Фанни матери, — но он как будто бы настолько поглощен детьми, что мне не хочется забирать их, несмотря на все, что я могу претерпеть, и, по-моему, в настоящее время им ничто не угрожает… Хотела бы я, чтобы он сделал что-нибудь, развязавшее мне руки. Я часто желаю, чтобы он меня ударил, но он никогда не делает такой попытки… более того, в последнее время он кажется более покладистым, но голая правда заключается в том, что он доводит мысль о своей власти до мании… По моему мнению, винить надо мою нерешительность и слабость, насколько можно их винить, но очень тяжело понять, что делать». Она боялась, что Джон сходит с ума. «Чрезвычайная смесь высокомерия, себялюбия и любви к власти с религиозным чувством и восторженностью — это слишком для моего понимания, — писала она, — и особенно во время иногда случающихся у него, вдобавок ко всему этому, срывов до слез и уныния». Вскоре после получения этого письма родителями Фанни ее отец поплыл в Нью-Йорк и устроил, чтобы его зятя поместили в психиатрическую клинику.
Выйдя через несколько месяцев из клиники, Джон отправился в Испанию для работы железнодорожным инженером, а затем, в 1857 году, приехал искать Фанни и детей в поместье ее отца в Ирландии. Джон развесил объявления, в которых предлагал десять фунтов стерлингов награды за информацию о них. Тексты были составлены как объявления о пропавшей собственности или разыскиваемых преступниках: «Миссис Фрэнсис Генриетта Кертис, англичанка, возраст 35 лет, рост 5 футов 3 дюйма, склонна к полноте, волосы каштановые, темного оттенка, глаза голубые, не слишком выпуклые, цвет лица светлый и свежий, брови не очень ярко выражены, нос слегка вздернутый, передние зубы довольно крупные, в основном выражение лица спокойное, манера держаться хладнокровная и тихая». Фанни бежала в Лондон, где взяла для себя и детей вымышленную фамилию. Когда Джон выследил их, она прибегла к закону.
Подобно записям в дневнике Изабеллы, письмо Фанни дало Суду по бракоразводным и семейным делам живой, субъективный взгляд на повседневную жизнь внутри несчастливого брака. Фанни Кертис была одинока и растерянна, предана своим детям и пыталась следовать роли зависимой жены. Хотя Джон представил это письмо в доказательство того, что не проявляет насилия, очевидная боль, стоящая за словами Фанни, вызвала сочувствие суда. Желание, чтобы Джон ударил ее, стало вернейшим доказательством ее несчастности. Мгновения жалости к возбужденному мужу явились свидетельством ее способности на нежность.
Днем 21 июня Крессуэлл вынес решение против Джона Кертиса в пользу Фанни, предоставив ей раздельное проживание, которого она добивалась. В своем решении он признал, что «возбужденные чувства» Фанни «подтолкнули ее к изображению красочной картины» поведения мужа — страстная необъективность, характерная для прошений, подаваемых в новый суд, — и выразил сочувствие Джону, презираемому и запугиваемому семьей жены, жертве отчаянной неуверенности в себе и духовной одержимости. Но судья посчитал, что письмо «дышало правдой, искренностью и доброжелательностью» и рисовало «печальную картину» жизни Фанни. Крессуэлл удовлетворил ее прошение, постановив, что Джон Кертис проявил «жестокое и неоправданное употребление власти… достаточное для того, чтобы возбудить обоснованные ожидания дальнейших актов насилия». Он отказался выносить решение по вопросу о том, следует ли детям жить с матерью или с отцом. Закон об опеке над детьми давал женщинам (за исключением прелюбодеек) право подавать прошение об опеке, и новый Суд по бракоразводным и семейным делам теоретически обладал властью ее предоставить. Однако Крессуэлл сказал, что «законодательная власть не установила правил или принципов, которыми данный суд мог бы руководствоваться в решении этого особенно деликатного вопроса». Решение этого вопроса он оставил на Суд лорда-канцлера, постановив, что по крайней мере в ближайшие три месяца дети должны оставаться с Фанни.
Но когда Фанни Кертис и ее отец обратились в Суд лорда-канцлера за опекой, судья, рассматривавший дело, занял резко противоположную позицию. Вице-канцлер Киндерсли усмотрел вину в поведении Фанни по отношению к Джону. «Я считаю общим местом тот факт, что очень немногие жены в достаточной мере задумываются о священной обязанности послушания и подчинения желаниям своих мужей, даже если те капризны. Каким бы резким, каким бы грубым ни был муж, это не оправдывает недостаток у жены желания должным образом повиноваться мужу, что является ее долгом и по закону Божьему, и по закону человеческому». Он признал, что Джон бил детей, когда те отвлекались во время молитв или во время благодарения за пищу, но решил, что это не выходило за границы разумного поведения. Что важнее всего, письмо Фанни к матери не вызвало у него доверия: она «излагает факты не только в преувеличенной манере, но и фальшиво».
В вопросе назначения опеки, сказал Киндерсли, суд не смог решить, что лучше в интересах детей, иначе это породило бы хаос. Преобладать должен скорее авторитет отца. Даже произвол Джона Кертиса в конце концов был зацикленностью на двух догматах викторианского общества: господстве мужчины в семье и господстве Бога над человеком. Защита института брака влекла за собой сохранение первенства отца. Киндерсли отклонил прошение Фанни и предоставил опеку над детьми Джону.
В своем решении по делу Кертисов Крессуэлл руководствовался сочувственным здравым смыслом; Киндерсли принял свое решение с прицелом на прецедент и принцип.
Перед началом процесса по делу Робинсонов Джордж Комб обнаружил, что связан с ним еще теснее, чем думал. В мае 1858 года Эдвард Лейн написал ему, предупреждая, что его имя постоянно фигурирует в дневнике Изабеллы. В дневнике часты ссылки на него, писал Эдвард, в связи с френологией и бессмертием души. Комб пришел в ужас. Впутавшись в нравственную анархию Изабеллы, он мог погубить свою праведность, которую старательно сохранял на протяжении последних десятилетий. Он годами отвергал обвинения в атеизме. Теперь же над ним нависла угроза, что они свалятся на него в лице крайне озабоченной сексом женщины, к которой он проявил участие. Обвинение дневниками Изабеллы, сказал он Эдварду, могло «повредить моей репутации и погубить влияние моих книг». Он настаивал, что любые его письма, цитированные Изабеллой, являлись его авторским правом и, менее правдоподобно, любые разговоры с ним могли нарушить его права на его же идеи. Он умолял Эдварда побольше рассказать об этих ссылках: казалось ли, что он богохульствовал? Предстал ли он неверующим и аморальным?
