Борис Земцов - Зона путинской эпохи
А прав у «мужика» даже в масштабах нашего, отдельно взятого барака, все меньше и меньше. Уже были случаи, когда «мужиков» выдворяли из той же «кевеэрки», не давали смотреть телевизор, на который в свое время эти самые «мужики» как раз и скидывались, под предлогом, что здесь собираются «игровые». Конечно, игра для зоны – «святое», процесс вечно важный. Немалая часть средств, что проигрывается и выигрывается здесь, отчисляется на «общие» нужды зоны (во всяком случае, так должно быть). Только, кто сказал, что «игровые» важнее «мужиков»?
Недавно имел место и факт, когда одного из моих соседей не пустили в «чайхану» (комната, официально предусмотренная для приготовления и принятия арестантами пищи в бараке), так как в тот момент там неспешно закусывали «смотрун» с парой своих приближенных.
А ведь рано или поздно кому-то за все эти «перегибы» внутрилагерной жизни придется отвечать. По всей строгости «понятий». Понятно, если такие еще не переродились окончательно в барыжно-коммерческие отношения.
* * *Всплыл в памяти эпизод из давным-давно увиденного очень советского фильма «про войну». Сытые, довольные (похоже, дело происходит в августе-сентябре 1941 года) немцы гонят колонну пленных советских солдат – соответственно изнеможенных, подавленных, голодных по улице недавно оккупированного городка. Местные жители выстроились на обочине и смотрят на эту колонну. Смотрят, понятно, по-разному. Как по-разному они и встречали недавно вошедших в этот городок немцев. Камера выхватывает в толпе дородную лузгающую семечки бабу, явно из торгашек-спекулянток, что страдала от советской власти и с радостью встретила оккупантов. Когда кто-то из поравнявшихся с нею пленных попросил у нее вкрадчивым шепотом хлеба, она истерически завопила: «Хлеба? Пусть вам Сталин хлеба дает…» И сочно сплюнула вслед проходящим пленным красноармейцам подсолнечную шелуху.
Вспомнил этот эпизод после того, как случайный собеседник из нынешнего моего окружения вскользь, не так, чтобы зло, но и не без ехидства, спросил: «Ну, а что коллеги по цеху, демонстрируют профессиональную солидарность?» «По мере возможности», – откровенно соврал я, от продолжения разговора ушел, а про себя крепко задумался.
Получилось, что тот самый профессиональный цех, к которому я относился без малого тридцать лет, если называть вещи своими именами, меня предал, сдал со всеми потрохами на произвол проходимцев в погонах, купленных жуликами-казнокрадами. За все время моей тюремно-лагерной эпопеи в СМИ не появилось ни одного материала не то чтобы в мою поддержку, не появилось ни одной статьи, ни одной передачи, где бы «моя история» хотя бы объективно анализировалась, где бы просто честно перечислялись все аргументы «за» и «против». Вот она, эта самая цеховая солидарность!
Не стала исключением и бывшая «родная редакция» родной «Свободной газеты». Но тут все понятно, дорожат люди должностями, зарплатами, страстно желают досидеть здесь до пенсии, в любом пустяке оглядываются на «хозяина» – главного редактора. Того самого, который недавно купил издание и приложил все свои силы и опыт, чтобы превратить некогда независимое издание в прибыльный коммерческий проект. Плюс его личное бескультурье, откровенная трусоватость, полное отсутствие всяких принципов. Альтернатива для него здесь была вполне прозрачная. Признать публично мою вину – значит признать и свою, даже не причастность, а организующую и направляющую роль в ситуации, ставшей потом, говоря уголовным языком, моей «делюгой». Да и как иначе – ведь, о переговорах с представителями и Министерства продовольствия, и его дочерней структуры, фирмы-кошелька, треста «Оптплодимпорт», он не просто знал во всех тонкостях, эти переговоры он направлял, планировал, координировал. Сумма объема возможных услуг, которые могли бы интересовать министерство и названный трест и которые готова была предоставить редакция, определял (тщательно прикинув и не допуская никаких вариантов люфта) лично он. Признавать во всей этой истории мою вину, значит и признавать свою роль, а следом за этим – получить срок и занять место в соседнем бараке строго режима. Не признавать моей вины (так убедительно, кстати, и не доказанной), значит поддерживать меня. И не просто поддерживать, а отстаивать мою невиновность всеми возможными способами – на юридическом, политическом, на профессиональном и всех прочих уровнях. Это хлопотно, затратно, опасно. А копейкой мой экс-шеф всегда дорожил, да и смелостью не отличался. Потому в моей истории он не придумал ничего лучшего, кроме как отмолчаться и отсидеться. Впрочем, отсидеться – это уже, оказалось, по моей части. Отсиживаюсь я, а он продолжает умножать во всех возможных эфирах свой политический капитал.
Говорит о чем угодно: о будущем России, о проблемах Главного театра, об особенностях либерализма в Отечестве. Лишь бы мелькнуть в кадре, только бы прозвучать в эфире, покрасоваться на газетной полосе. Иногда, кажется, предложи ему поучаствовать в «круглом столе» об особенностях освоения российского рынка зарубежными производителями женских прокладок – не постесняется, непременно отзовется – трусцой, подрагивая немалым животом, примчится в нужную редакцию или студию и с умным видом, тщательно подбирая слова, будет рассуждать, вещать, поучать.
Прочие СМИ? Стоит ли вообще об этом говорить после того, как появились в обществе такие понятия, как «лоббистские статьи», «джинса», «черный PR», процент с «заказухи». Видел я лица этих «коллег по цеху» на первом заседании своего суда. Увы, те лица, что наблюдал позднее на ежедневных построениях в «локалке» перед бараком и, которые часто, в сердцах, называл харями-мордами, несли в себе куда больше человечности, чем лица тех, кто представлял на том суде профессию, которой я отдал большую часть жизни. Девицы с мужскими манерами и блудливыми глазами, томные юноши с вислыми плечами, вовсе бесполые существа с лисьими физиономиями.
Помню, по окончанию первого заседания суда кто-то из этих самых «коллег по цеху» добрый квартал бежал впереди (задом наперед), и все щелкал затвором своей камеры, фотографируя меня под всеми возможными углами. Тогда самообладание на миг покинуло меня, озверев от вспышек и клацанья камеры (а еще раньше одурев от атмосферы суда, нашего «самого справедливого, самого принципиального и самого беспристрастного»), я что было мочи лягнул его ногой, чуть ниже болтавшегося футляра от камеры. Понятно, смалодушничал, ясно, сорвался, но вспоминать, по крайней мере, сейчас об этом почти приятно.
Помню, да что там помню, даже храню, часть громадной подборки публикаций, что замелькали в прессе, как только начался «мой процесс». Приговор еще не был объявлен, решение суда было еще не известно, а в этой самой прессе через строчку, рядом с моей фамилией красовался весь бред, что перекочевал потом из материалов следствия в решение суда. И про наркотики, якобы обнаруженные в моем доме, и про вымогательство, которым были представлены самые обычные переговоры о рекламно-информационном сотрудничестве. Коллеги? Что им сказать? Разве что пожелать когда-нибудь оказаться на моем месте.
