Любовь Орлова - О Сталине с любовью
— Под ноктюрн до минор? — заинтересовался Он. — Это как?
— Это из жизни таперов…
И вот я уже сижу в уютном кресле с рюмкой коньяка в руках и вспоминаю о том, как когда-то служила в таперах. Служила, а не работала, потому что тапер это тоже искусство, а искусству служат. Так же, как и Родине. В начале двадцатых концерты классической музыки не пользовались спросом, а вот в кинотеатры люди ходили охотно. Картины были немыми и требовали музыкального сопровождения.
— Это целая наука — музыкальное сопровождение картин, — рассказ увлек меня, и головная боль понемногу начала проходить (коньяк тоже помог, но к этому «лекарству» я старалась и стараюсь прибегать как можно реже, поскольку вреда от него может быть больше, чем пользы). — Есть даже учебник для таперов, в котором сказано, когда какая музыка должна исполняться. Разные сцены, разные жанры. Все оживленное — выяснение отношений, драка, бегство — требует быстрого темпа. Следует играть фокстрот или уанстеп. Романтические сцены требуют вальсов или мажорных ноктюрнов, буйство страстей сопровождается танго, а радостные события — полькой…
— Действительно, наука, — с улыбкой согласился Он. — Любое дело — наука.
— А все трагическое от разлуки до смерти, сопровождалось грустной музыкой. Поиграешь-поиграешь — и невольно начинаешь обозначать музыкой свое собственное настроение. Оттого и…
— Ноктюрнов до минор нам больше не надо! — строго, но по-доброму, сказал Он. — Нужны фокстроты и вальсы. Это не совет, товарищ Орлова! Это приказ!
— Слушаюсь, товарищ Сталин! — воскликнула я и попыталась подняться для того, чтобы встать по стойке «смирно», но левая нога моя предательски подвернулась, и я села, нет, не села, а свалилась обратно в кресло.
Рюмку в руках удержала, но весь коньяк, что оставался в ней, выплеснулся на ковер. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. А что еще можно сделать в подобной комической ситуации? Только смеяться.
Я думала, что на этом все и закончится. Подумаешь — устала. Но на следующее утро мне позвонили из Центральной поликлиники[134] и вежливо, но очень настойчиво пригласили на диспансеризацию. Я попыталась было отговориться, сославшись на занятость (не люблю ходить по врачам), но не удалось. Мой собеседник сказал, что у него есть распоряжение относительно моего обследования и это распоряжение мы обязаны выполнить. И хорошо, что мне не удалось отговориться, потому что польза от обследования была существенная. Если бы я запустила свои болячки, то потом бы сильно сожалела об этом.
Не было сказано ни слова о том, кто был инициатором моего обследования, но я поняла, что это сделал Сталин. Удивилась в очередной раз сталинской наблюдательности. Не имея медицинских знаний, он сумел разглядеть за моей усталостью начинающуюся болезнь, которую я сама еще не почувствовала, и сразу же принял меры.
Июль 1940-го
Помню нашу со Сталиным дискуссию по картине «Моя любовь»[135]. Смотрели мы ее вдвоем. То, что картина не нравится Сталину, я заметила где-то на середине. Сталин хмурился и все посматривал на меня, словно ждал, что я захочу прекратить просмотр. Но мне хотелось досмотреть картину до конца. Не могу назвать «Мою любовь» шедевром, но это определенно хорошая картина. Хороший сценарий, написанный нашим другом И.Л.[136], хорошая работа режиссера, хорошая актерская игра. Пусть исполнителям главных ролей немного не хватало опыта, но это компенсировалось старанием. Чувствовалось, что они крайне серьезно, со всей ответственностью поработали над образами своих героев.
— Такое впечатление, будто эту картину снимали где-то во Франции, — сказал Сталин.
Я поняла, что Сталин хочет сказать. Картина буржуазная, а не советская.
— Почему? — спросила я.
На мой взгляд, дело обстояло иначе. Советская картина, никакая не буржуазная.
— Все надуманно, неестественно, не по-советски. — Сталин поморщился. — Занимаются черт знает чем, вместо настоящего дела дурака валяют. Сами придумывают проблему, чтобы потом ее решать!
— А у меня создалось другое впечатление, — ответила я. — Наверное, это разница женского и мужского восприятия.
— Что за разница? — заинтересовался Сталин. — Нельзя ли поподробнее?
Картина, насколько я помню, была не очень длинной, час с небольшим, а обсуждали мы ее не менее двух часов. Разобрали всех героев, разобрали сюжет, обсудили игру актеров. Получилось нечто вроде судебного процесса, на котором Сталин выступал в роли обвинителя, а я — в роли защитника. Не знаю, удалось ли мне переубедить Сталина на самом деле, или же он просто сделал вид, что согласился с моими доводами, потому что настало время ужина, а за столом Сталин споров не любил. Хочется думать, что переубедила. Понимаю, почему картина вызвала такую реакцию. На фоне дел и забот Сталина дела героев «Моей любви» действительно казались пустячными. Ну и сама интрига с выдачей ребенка сестры за своего была немного надуманной, это так.
Октябрь 1940-го
Сценарий для новой картины Г.В. искал долго и все никак не мог найти. Поиски осложнялись тем, что он сам до конца не понимал, что именно хочет найти. Чувствовал, но не мог выразить, сформулировать. «Это должен быть такой сценарий… — вдохновенно начинал он и тут же осекался. — Такой… Такой…» Дальше следовал неопределенный жест, и больше никаких объяснений не давалось.
Все наши знакомые знали, весь мир театра и кино знал, что Александров ищет сценарий. Да что там мир кино, даже Он спросил меня однажды: «Как там дела у товарища Александрова? О чем будет его следующая картина?» «О советских людях!» — отшутилась я. Он понял, что по поводу будущей картины еще ничего не решено, и неодобрительно покачал головой, давая понять, что пора, мол, и определяться. Я рассказала Г.В. о том, что состоянием его дел интересовался сам товарищ Сталин. Г.В. печально вздохнул и протянул мне одну из папок со своего стола, чтобы я посмотрела, что ему предлагают снимать. Я бегло пролистала и ужаснулась. Какая-то невнятная белиберда, иного слова и не подобрать. Какие-то кони, какие-то скачки, вредители скрещивают колхозного жеребца не с теми кобылами, потом отправляют в Москву на выставку плохого жеребца вместо хорошего, и тут-то их разоблачают. Ничего не имею против лошадей, но человек, который берется писать пьесу или сценарий, должен хотя бы в общих чертах представлять, как его произведение будет выглядеть на сцене или на экране. Сюжет, любовная интрига, поступки главных героев… Лев Толстой написал гениального «Холстомера», но это еще не означает, что зрителям будет интересна картина, главным героем которой на самом деле является колхозный жеребец. Ладно бы он еще спасал кого-нибудь или делал бы еще что-то в этом роде, а то ведь не понять что! Должна заметить, что автор этого сценария скоро осознал все недостатки своего произведения (не исключено, что в этом ему помог Г.В.), устранил их, вообще отказавшись от лошадей (заменил их свиньями), и сценарий был экранизирован только уже другим режиссером.
