Георгий Жженов - Прожитое
На прииске «Пионер», куда мы приехали с концертом, ждали магаданское начальство. Как и всегда в таких случаях, местные власти срочно наводили глянец — заранее стараясь предусмотреть и ликвидировать в своем хозяйстве все то, что может вызвать неудовольствие или гнев высокого начальства.
Из лагеря в этот день повыгоняли в забой всех, кого можно и нельзя, вплоть до придурков. Не пощадили и нас, артистов, готовящихся к вечернему выступлению.
— С утра пусть поработают в забое, разомнутся хорошенько, а уж вечером и поиграют — ничего с ними не сделается! — распорядился начальник лагеря. — В зоне, кроме дневальных, никого не должно быть!
На разводе нас организовали в бригаду, и мы, под предводительством Гриши Маевского и под добродушное улюлюканье работяг лагеря, прошествовали в забой. Там нас определили на подсобные работы.
Начальник Дальстроя Герой Социалистического Труда генерал Никишов Иван Федорович появился где-то в середине дня.
В окружении огромной свиты начальства всех рангов полновластный хозяин Колымы неспешным шагом обходил забои. Небольшого роста, плотный, с непроницаемой миной на квадратном мужичьем лице, он молча выслушивал пояснения шустрившего рядом с ним начальника прииска. Тот говорил о чем-то, оживленно жестикулируя.
Тут-то ребята и подначили меня: «Слушай, Жорка! Когда еще тебе представится такая счастливая возможность. Ты же пересиживаешь свой срок, пользуйся случаем!.. Подойди к нему и попроси освободить тебя! Такое право у него есть. Бывали случаи, он освобождал самолично — тут же!..» — «Да пошел он со своим правом! Это право не для меня, я для него шпион!» — сопротивлялся я. «А чем ты рискуешь, дурак?! Ну, откажет… И что с этого? А вдруг угадаешь ему под настроение? Иди! Иди… Не ломайся!»
Уговорили. Уж очень мне хотелось освободиться! Я выбрался из забоя и встал на пути Никишова.
— Разрешите обратиться, гражданин начальник Дальстроя! — я дрожал перед ним, как кролик перед удавом.
— Ну, слушаю.
— Я — Жженов Г. С., 1915 года рождения. Русский. Репрессирован заочно Особым совещанием. Срок — 5 лет.
Невиновен. С 5 июля 1943 года пересиживаю срок… Сколько же можно?! Просьба — освободите, пожалуйста!
— Где работаешь? — спросил он.
Мне бы, болвану, ответить, что в забое, а я, по своему дурацкому прямодушию, глотая от волнения слезы, промямлил:
— В культбригаде.
Угрюмо глянув на меня, он отрубил:
— Ничего. Еще годик-другой поработаешь.
И, отстранив рукой с дороги, пошел дальше.
Пройдя несколько шагов, остановился, повернулся ко мне и спросил:
— А кто у вас бригадир?
Мы стали звать Гришку. К нашему удивлению, тот повел себя странно: вместо того чтобы сразу откликнуться и подойти, сделал вид, что не слышит, нахлобучил чуть ли не по самые глаза шапку, поднял воротник рубашки и норовил смыться ото всех в дальний угол забоя.
Думая, что вопрос Никишова может как-то изменить мою судьбу к лучшему, ребята чуть ли не силой извлекли Гришу из забоя и представили пред светлые очи начальства.
Никишов, вытаращив глаза, уставился на Гришу Маевского. Лицо его побагровело. Никто ничего не понимал.
— Вы?! — только и смог он произнести.
Потом повернулся к свите, разыскал глазами Лебедева («мою судьбу»), подозвал к себе и резко пошел прочь, на ходу за что-то сердито выговаривая Николаю Ивановичу.
Все мы понимали, что произошло что-то неожиданное и неприятное, но что?.. Гриша на наши недоуменные взгляды не реагировал, молчал, явно подавленный чем-то. К вечеру стало ясно, что концерт не состоится. Маевский дал команду собираться. Он явно торопился уехать с «Пионера». Его тревога постепенно передалась и нам… И только когда все было погружено и наш ветеран медленно тронулся к воротам вахты, все вздохнули с облегчением. У вахты к автобусу подошел комендант лагеря с папкой в руке. Развернув папку, прочел:
— Маевский?
— Есть, — тихо отозвался Гриша.
— Инициалы?
— Григорий Михайлович.
— Год рождения?
— 1920-й.
— Статья?
— 58.14.
— Срок?
— 10 лет.
— С вещами.
Гриша молча взял свой узел и, ни с кем из нас не попрощавшись от растерянности, вышел из автобуса.
Комендант открыл ворота. Уже за вахтой автобус остановил Лебедев. Вошел… сел. Долго молчал, вглядываясь в каждого из нас… Ткнул в меня пальцем:
— Примешь бригаду. Куда едете?
— На Хиниканджу, — ответил я.
— Буду там через три дня. Обязательно найдешь меня. Поезжайте. — И вышел из автобуса.
Мы уехали.
Через три дня Лебедев появился в лагере на Хиникандже. Я подошел к нему.
— А, Жженов!.. Пойдем, поговорим. — Он вывел меня за вахту, выбрал место в сторонке на бревнах, мы сели… закурили.
— Что, интересно, да?
«Моя судьба», теперь уже не старший лейтенант, а капитан, и уже не начальник одного лагеря, а начальник лагерей всего Тенькинского управления, рассказал мне следующее.
Москвич Гриша Маевский, заключив трудовой договор с заполярным театром, в 1940 году появился в Магадане.
Работал в театре. Читал на радио. Руководил самодеятельностью. Словом, вел деятельную, энергичную жизнь, сулившую и в дальнейшем одни только радости… И вдруг война!..
Мировая война! Неизбежность, неотвратимость ее понимали, ждали, и все-таки… Как всякое несчастье, она свалилась неожиданно.
В первое время видимых изменений в его жизни не произошло. От войны Колыма откупалась золотом!
Место руководителя самодеятельности в управлении Дальстроя, полученное им с помощью друзей и генерала, за дочерью которого Гриша ухаживал, шло как бы в зачет армейской службы, создавало лишь иллюзию причастности к армии, практически никак не отражаясь на его жизни: он как работал в театре, так и продолжал работать. Но тревога и какой-то безотчетный страх, появившийся в последнее время, не покидали его.
Отгремел, отошел в прошлое тяжелый 1941-й, унесший на старте войны первые миллионы человеческих жизней.
На смену ему пришел тяжелый 1942-й. Он подверг людей помимо всего еще и испытанию на прочность, на характер.
Отношения «материка» с Дальстроем были пересмотрены. Сорок второй наложил на Колыму контрибуцию: потребовал не только золота, но и людей.
В порту бухты Нагаево формировались караваны под новобранцев…
Настал день, когда иллюзия причастности обернулась для Гриши жуткой реальностью — его призвали в действующую армию.
Лихорадочные усилия получить бронь или, на худой конец, отсрочку успеха не имели. Друзья были бессильны… Его охватила паника: что делать?.. Был только один человек, способный помочь, — его власть на Колыме безгранична!.. Только бы он захотел принять его, выслушать… Гриша решил пробиться к начальнику Дальстроя. И пробился. Никишов его принял.
