Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12
Известив друзей в Венеции о своем прибытии в Триест, я провел восемь или десять дней в моей комнате, излагая письменно все свои воспоминания, относящиеся к Варшаве и касающиеся всего того, что произошло в Польше после смерти Елизаветы Петровны. Я описал историю беспорядков, вплоть до раздела страны, который продолжался вплоть до времени, в котором я это писал. Это событие, которое я предсказал и опубликовал в печати, когда польский сейм на выборах короля Понятовского признал ныне покойную царицу императрицей всех русских, и выборщика Бранденбургского королем Пруссии, заставило меня описать всю историю вплоть до раздела, но я опубликовал только три первых тома из-за мошенничества печатника, который не выполнил условий, которые мы обговорили. У меня найдут четыре других рукописи после моей смерти, и тот, кто получит мои бумаги, передаст их публике, если будет у него такое желание. Мне это стало безразлично, как и множество других желаний, с тех пор, как я увидел в моем веке торжество глупости, достигшее самых высоких степеней размаха. Польша, которая ныне более не существует, еще существовала бы такой, какой она была по смерти Августа III, Выборщика Саксонского, если бы не амбиции семьи Чарторыжских, которых унизил граф де Брюль, премьер-министр короля. Август Чарторыжский, палатин России, желая отомстить, потерял свою родину. Страсть ослепила его глубокий ум до такой степени, что он забыл, что сила аксиом, и особенно в политике, непреодолима. Решившись не только исключить Саксонский Дом из возможных притязаний на трон Польши, но и низложить правящего монарха, и испытывая необходимость для достижения своих целей стать другом Царицы и Выборщика Бранденбургского, он их представил с помощью сейма как первую — императрицей всех Русских, а второго — как короля Прусского. Без этого эти два суверена, абсолютно в согласии друг с другом, не желали иметь дела с Республикой. Республика была совершенно права, не желая давать им эти титулы, потому что именно она распоряжалась основными Россиями и именно она являлась собственно королем Пруссии, Выборщик Бранденбургский располагал только герцогством Прусским. Палатин России, Чарторыжский, ослепленный желанием отомстить, доказывал на сейме, что этот расклад ничего не значит, поскольку суверены претендуют только на почести, связанные с титулами, и не собираются никогда их превращать в реальность. Суверены говорили, что просят только титулов, и Республика их им дала, и палатин России имел удовольствие увидеть на троне Станисласа Понятовского, сына Констанс, его сестры. Я сказал тогда самому палатину, что соответствующий титул дает тому реальные права, и что обещание никогда этим не воспользоваться становится ничего не значащим и иллюзорным, и что это неизбежно случится, если он не увидит важности этого. Хотя и со смехом, поскольку я не мог говорить ему это иначе, чем тоном светской болтовни, я говорил ему сотню раз, что в силу такого понимания вся Европа не может впредь рассматривать Польшу иначе, чем хранительницу Россий, Белой, Красной и Черной, и королевства Прусского, и что рано или поздно владетели упомянутого освободят Республику-хранительницу от бремени хранения. Это будут не наследники, но сами суверены, которые ее разделят, но не в соответствии с титулами. Политика, всегда придерживающаяся видимости, избавит их от необходимости этого. Те самые, кто разделил ее, присвоили ее себе, наконец, в прошлом году. Другой чрезвычайной ошибкой, которую совершила Польша, душой которой был в это время Чарторыжский, было не вспомнить про басню Эзопа о человеке, сидящем на взбесившейся лошади в положении о протекторате. Римская республика стала владетельницей всего известного тогда мира, когда взяла под свое покровительство все королевства, которые захватила. Поэтому любой суверен, оказывающий протекцию, ни на секунду не поколебался бы, чтобы воспользоваться ею; первое, чего следует добиться, это стать опекуном, опекуном-отцом, затем — хозяином своего дорогого подопечного, когда это станет не более чем заботой о его наследии. Именно таким образом моя хозяйка — Венецианская Республика стала владелицей королевства Кипра, которое Великий Турок затем у нее отобрал, чтобы стать хозяином доброго вина, что там производили, несмотря на то, что Алкоран должен был бы заставить его это вино ненавидеть. Сегодня сама Венеция пребывает в вечном позоре.
Амбиции, месть и глупость привели к потере Польши, но в первую очередь глупость. Эта глупость, зачастую дочь доброты и беспечности, начала приводить к потере Франции с восшествием на престол несчастнейшего Луи XVI. Каждый король, лишившийся трона, должен быть глупец, и каждый король-глупец должен лишиться трона, ибо в мире нет нации, у которой король не держался бы на троне лишь с помощью силы. Поэтому у короля-глупца должен быть умный премьер-министр, который делает его могущественным. Король Франции проиграл из-за своей глупости, и Франция проиграет из-за глупости нации, кровожадной, безумной, невежественной, одурманенной собственным духом и фанатичной. Болезнь, которая торжествует теперь во Франции, могла бы быть излечена в любой другой стране, но во Франции она должна привести ее в могилу, и у меня не хватает воображения представить, что с нею будет. Французские эмигранты могут внушать жалость кому угодно, но не мне, потому что я считаю, что твердо держась в своем королевстве, они могли бы противостоять силой против силы и потратить свои деньги на то, чтобы уничтожить поджигателей, не дав им времени уничтожить нацию. В истории нет такого примера, чтобы собрание мужланов-глупцов, слепых по своей природе, могло создать то, что опыт сорока веков представляет как невозможное. Безголовое тело может существовать лишь ограниченное время, так как разум содержится в мозгу, место которого — в голове.
Первого декабря барон Питтони направил ко мне своего лакея с приглашением прийти к нему, потому что у него находится человек, который прибыл из Венеции специально, чтобы увидеться со мной. Весьма заинтересованный, я наспех оделся, и барон представил меня прекрасному персонажу, тридцати пяти-сорока лет, элегантно одетому, с красивым смеющимся лицом, который посматривал на меня с большим интересом.
— Мое сердце говорит мне, — сказал я ему, — что Ваше Превосходительство — сеньор Загури, потому что я замечаю на вашем прекрасном лице стиль ваших писем.
— Точно, мой дорогой Казанова; сразу, как только мой друг Дандоло мне сказал, три дня назад, что вы уже здесь, я решил приехать обнять вас и поздравить с вашим возвращением на родину, которое наверняка состоится либо в этом году, либо, в крайнем случае, в следующем, когда я надеюсь увидеть избранными в Государственные Инквизиторы двух людей, которых я, некоторым образом, нахожу не глухими и разговаривающими. То, что должно дать вам нелегко доставшееся мне доказательство моей дружбы, — это, что я прибыл вас повидать, несмотря на то, что, будучи в настоящее время Авогадором, я по закону не имею права удаляться из столицы. Мы проведем вместе сегодняшний и завтрашний день.
