Илья Эренбург - Воспоминания об Илье Эренбурге
И снова та Москва второй половины тридцатых годов:
Дома кочуют. Выйдешь утром, а Тверская
Свернула за угол. Мостов к прыжку разбег.
На реку корабли высокие спускают,
И, как покойника, сжигают ночью снег…
и Париж 1940 года с его улицей "Ищу полдень", где
Девушка идет, она ищет,
Где ее любовь, где кладбище…
…Иди, не говори, путь тот долгий
Это весь Париж ищет полдень.
Глух тот, кто не слышит музыки этих стихов, и слеп тот, кто не видит человечества, ищущего полдень. И трудно забыть стихи Эренбурга о России, стихи о второй мировой войне. Вот эти стихи:
В пригожий день, среди кустов душистых,
Когда бы человеку жить и жить,
Я увидал убитого связиста,
Он все еще сжимал стальную нить.
В глазах была привычная забота,
Как будто мертвый, опоздать боясь,
Он торопливо спрашивал кого-то,
Налажена ли прерванная связь.
Прерванная связь! Это стихи больше, чем об одном убитом связисте и об одном порванном телефонном проводе. Наладить нарушенную связь между всеми добрыми людьми, ту связь, которую вновь и вновь пытаются порвать враги мира, — вот о чем не перестает и сейчас говорить подтекст этих стихов. Такова поэзия Ильи Эренбурга.
Передо мной новые стихи Эренбурга — цикл в журнале «Знамя» за ноябрь 1965 года. Всматриваюсь с величайшим интересом, но и с некоторой тревогой. Привык ему верить — уж не напророчит ли он снова чего-нибудь тяжкого, как в «Верности»?
Что же он пишет?
…Все не так. В моем проклятом возрасте
Карты розданы, но нет уж козыря…
Неужели действительно так? Но читаю дальше:
Страсть грызет и требует по-прежнему,
Подгоняет сердце, будто не жил я,
И хотя уже готовы вынести,
Хватит на двоих непримиримости,
Бьешься и не только с истуканами,
Сам с собой.
Значит, сила есть! Вот и в другом стихотворении, об осени, где говорится:
Не время года эта осень,
А время жизни. Голизна.
Навязанный покой несносен
Примерка призрачного сна.
Концовка отнюдь не такая печальная, как начало:
Я столько жил, а все недожил,
Недоглядел, недолюбил.
Что недоглядел? Что недолюбил? Да, конечно:
Из-за деревьев и леса не видно.
Осенью видишь, и вот что обидно:
Как было многое видно, но мнимо,
Сколько бродил я случайно и мимо,
Видеть не видел того, что случилось,
Не догадался, какая есть милость
В голый, пустой, развороченный вечер
Радость простой, человеческой встречи.
Неужели же он и впрямь оказался столь одинок? Нет, вот он уже не в лесу, а в самолете, и рядом с ним не кто иной, как Антон Павлович Чехов, который, впрочем, оказывается вовсе не Чеховым, а современником, говорящим:
…Лечу я в Лондон — лес и лен,
Я из торговой сети,
Лес до небес и лен как клен,
Все здорово на свете!
Я читаю эти строки из стихотворения, завершающего эренбурговскую подборку в «Знамени», и вздыхаю с облегчением. Раз Илья Григорьевич устами своего героя сказал о том, что все здорово на свете, — значит, все так и есть! Я верю замечательному поэту Илье Эренбургу!
1966
Лев Озеров
Тихий громкий голос
Его глаза после Испании меня поразили. Казалось, что зрачки этих глаз каким-то невидимым и непомерным грузом тянут книзу. Иссиня-фиолетовые мешки под глазами еще более подчеркивали эту тяжесть зрачков. Волосы уже с проседью, всклокоченные по-эренбурговски, — в силу внутренней, никогда не утихающей тревоги. И сутулость у него своя, особая, далеко не академическая. Тремя прокуренными пальцами он цепко держит одну из своих трубок. Он задымлен и пропылен. Пиджак мешковат, крупнозернист, складчат.
И все-таки при мешковатости фигуры и небрежении к одежде в нем было нечто от европейца, парижанина, собеседника больших поэтов и художников. Не лоск, а культура общения. Он приезжал два или три раза к нам в Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ). Встречали его восторженно. Мы видели в нем участника и летописца героической борьбы испанского народа против фашизма. Долго не отпускали. Шли провожать его толпой. Все последующие дни только и было разговоров что о нем.
При первом же взгляде на него — понятно: человек не щадит себя, живет на износ. Это не вызывает жалости, скорей зависть — вот так и надо жить. Иначе он не может. У него своего рода пальма первенства: уже понюхал, что такое фашизм. Нам это только еще предстоит. Тем интересней смотреть на него, слушать его, думать над смыслом его рассказов и предупреждений. А в предупреждениях его ничего дидактического, только пережитое.
Одним из первых у нас Илья Григорьевич Эренбург разглядел в воркующем розово-голубом расчетливо-сентиментальном бюргерстве и европейском мещанстве старших братьев и отцов фашистских молодчиков. Сперва мирно попивали пиво, потом пустили в ход пивные кружки, потом жгли на кострах Генриха Гейне и Иоганнеса Бехера, потом из человеческой кожи делали абажуры.
Как художник, обозначив генеалогию фашизма, Илья Эренбург никогда не забывал о различии между немцем Гёте и немцем Герингом, между немцем Шиллером и немцем Геббельсом. Усики и маниакальные жесты Гитлера воспроизведены у писателя с подлинным верно и потому гротескно. До стычки с фашизмом мы уже побывали в выставочных залах книг Ильи Эренбурга и там познакомились с этим нацистским зверинцем.
Короткие встречи и беседы до войны не запомнились. Я жадно смотрел и слушал. Это было явлением необычным, выходящим за рамки художественной литературы.
В 1942 году я встретил его возле гостиницы «Москва». Он прогуливал собаку.
— Во второй половине ночи заходите в "Красную звезду".
— ?..
— Другого времени нет. К полночи, к часу ночи заканчиваю статьи. Потом пишу рассказы.
— Но я и тогда вам помешаю.
— Ничего. Прерву.
Он кивнул головой и вернулся в гостиницу. Я смотрел ему вслед. Снег на сутулой его спине лежал подушкой.
Я пришел к нему в половине четвертого ночи. Он сидел за машинкой среди бумаг и книг, валявшихся всюду среди пачек трубочного табака.
— Читайте стихи, — сказал он тихо, но повелительно.
Из большой пачки он отобрал одно: "Пахло хлебом и теплом в избе". Концовку этого стихотворения он произнес вслух и повторил: "Но алмазу долго надо ждать, чтоб таким как сердце твердым стать".
