Хью Тревор-Роупер - Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Связаться с севером из Оберзальцберга можно было теперь только по радио. Геринг лично начал составлять текст радиограмм, но они в его исполнении получались такими многословными для такого вида связи, что составление их поручили Коллеру и адъютанту Геринга полковнику фон Браухичу. Геринг потребовал включения фразы «внутри страны и за ее пределами», так как был полон решимости, оказавшись у власти, немедленно начать переговоры с Западом, и если возникнет необходимость, то и отправиться на личную встречу с генералом Эйзенхауэром. Ведь, собственно говоря, Гитлер именно поэтому и передал власть ему, Герингу, сказав: «Если возникнет необходимость в переговорах, то Геринг справится с ними лучше, чем я». Кроме того, Геринг потребовал установления сроков ответа, иначе он мог дожидаться его вечно. Возможно, Гитлер был уже мертв. Окончательный текст получился просто восхитительным:
«Мой фюрер! Ввиду вашего решения остаться на посту в крепости Берлин, не согласитесь ли Вы, чтобы я взял на себя всю полноту власти в рейхе, с полной свободой действия как внутри страны, так и за ее пределами в качестве Вашего заместителя в соответствии с Вашим декретом от 29 июня 1941 года? Если к десяти часам вечера я не получу ответа на эту радиограмму, то буду считать, что Вы лишены возможности действовать, и начну действовать самостоятельно во имя высших интересов нашей страны и нашего народа. Вы понимаете, что я испытываю по отношению к Вам в этот самый важный час моей жизни. Храни Вас Бог. Я желаю Вашего скорейшего приезда сюда невзирая ни на что. Преданный Вам,
Герман Геринг».Соответствующие телеграммы – объясняющие, дополняющие и примирительные – были отправлены Кейтелю, Риббентропу и фон Белову.
Тем же вечером в Любеке состоялась другая встреча – встреча Гиммлера и Шелленберга с графом Бернадотом. Ни Шелленберг, ни Бернадот ничего не знали о важных событиях, произошедших в бункере, но Гиммлер о них знал, и они оказали сильное влияние на его и до этого раздвоенное сознание. Эти события разрешили – или казалось, что разрешили, – его проблемы. Много лет у Гиммлера не было проблем, и его неуклюжий разум не испытывал никакой нужды в мышлении. Принцип личной верности, на котором зиждились вся его жизнь, весь его успех, вся выстроенная им система, избавлял его от тягостной рефлексии и интеллектуальных трудностей. Он оставался верен этому принципу, несмотря на периодически возникавшие колебания, сомнения и неудачи. Благодаря этому принципу жизнь его была простой и незатейливой, такой же, как его наивная вера в метафизический нордический вздор нацистской религии. Защищенный этим магическим панцирем, Гиммлер не ведал ни раздумий, ни сомнений. Он верил и действовал согласно вере. Он поклонялся арийским божествам, принимал арийские истины и участвовал в арийских таинствах. Он искоренял ересь и во имя ортодоксии бездумно и даже в какой-то степени благодушно послал миллионы людей в камеры пыток и в газовые камеры. Невозможно вообразить себе все море человеческих страданий и количество безвинных жертв, ставших следствием власти этого узколобого, истово верующего фанатика, чья жена вспоминала его лишь как вполне заурядную личность и добросовестного кормильца, которого его подчиненные, ненавидевшие друг друга лютой ненавистью, единодушно считали отечески заботливым покровителем. Сам же он никогда не задумывался о последствиях своей власти и еще меньше оценивал их. Он не получал от них садистского удовольствия, но и никогда в них не раскаивался. Но потом появился Шелленберг, и мало-помалу, предположениями и намеками, настойчивостью и убеждением, лестью и возражениями, он подорвал силу этого фундаментального принципа, и, лишившись его, Гиммлер из ужасного, безличного жреца Молоха превратился в слабого, колеблющегося, потерявшего ориентиры человека, не способного ни к мысли, ни к действию, но лишь ностальгически оглядывавшегося на утраченные правила прежней жизни, из которых он только и черпал ее смысл и значение.
Таково было положение Гиммлера в середине апреля, когда Шелленберг убеждал его стать фюрером Германии и заключить мир на Западе. Если бы Гиммлер был фюрером, он бы, несомненно, последовал советам Шелленберга, но он не был фюрером. Гитлер был еще жив, и остатки верности, каковую Гиммлер до сих пор питал к своему фюреру, делали напрасными все серьезные и убедительные советы Шелленберга. Для Гиммлера было психологически невозможно не только устранить Гитлера, но даже просто его игнорировать. Даже если бы это оказалось возможным, то на пути к власти стояли и другие препятствия. Мог ли Гиммлер быть уверенным в том, что если он низложит или проигнорирует Гитлера, то ему будут повиноваться? Шпеер понял, что Гитлер был единственным человеком, которому немецкий народ будет повиноваться до тех пор, пока он жив. Личность вождя была окружена ореолом, которым были околдованы почти все немцы, включая Гиммлера и Шпеера. По сути, перед ними стояла одна и та же проблема. Оба, хотя и разными путями, пришли к убеждению в том, что власть Гитлера ведет Германию к катастрофе; оба проводили – или думали, что проводили, – другую политику и ставили перед собой иные цели. Но ни один из них не был готов полностью следовать своим убеждениям, пока был жив Гитлер – единственный источник народного воодушевления, единственный объект преданности и единственный центр власти и авторитета. Ни Шпеер, ни Гиммлер не могли действовать против Гитлера или независимо от него. Для того чтобы начать проводить самостоятельную политику, им надо было ждать, когда Бог или случай устранит зловещую фигуру, которую они сами никогда не осмелились бы тронуть. Но пока они ждали, события развивались, подчиняясь своей неумолимой логике, и их самостоятельная политика становилась все призрачнее, а перспективы ее совершенно туманными.
Потом состоялось совещание 22 апреля. Для Гиммлера оно имело первостепенную важность. Все подробности этого совещания он узнал от Гебхардта и Фегеляйна, когда они втроем на следующее утро завтракали в Хоэнлихене. Когда же Гиммлер днем выехал в Любек, его разум и совесть были чисты, как никогда, после того дня, когда он в Вустрове гулял в лесу с Шелленбергом. Гитлер объявил о своем намерении остаться в Берлине и погибнуть среди его развалин. Гиммлер достаточно хорошо знал Гитлера и понимал, что тот не изменит своего решения. Через день-два Берлин падет, Гитлер умрет, и его не коснутся кощунственные руки врагов. Гиммлер на два дня вперед уже изъявил свою верность отправкой батальона эскорта на защиту фюрера и имперской канцелярии[165]. Потом, когда все будет кончено, он сможет, как убеждал его Шелленберг, вступить в переговоры о мире и стать спасителем Германии.
