Патти Смит - Просто дети
– Ты уверена, что это она, Патти Ли? – спросил Сэм.
– Она, и никакая другая.
Сэм заплатил за нее двести долларов. Я ожидала, что хозяин магазина обрадуется, но он увязался за нами на улицу, повторяя:
– Если вам она когда-нибудь надоест, я ее выкуплю.
Так Сэм раздобыл мне гитару. Совершил красивый жест. Мне вспомнился фильм “Красавчик Жест” с Гэри Купером – о солдате французского Иностранного легиона, который пожертвовал своим добрым именем, чтобы уберечь от бед свою приемную мать. Я решила назвать гитару “Красавчик” – на память о Сэме, который, честно говоря, и сам влюбился в этот инструмент.
Красавчик – он до сих пор со мной, я им очень дорожу – стал моей преданной гитарой. Помог мне написать большую часть моих песен. Первую я сочинила для Сэма, предчувствуя нашу разлуку. Нас обоих приструнила наша совесть – честность в жизни и в творчестве. Мы ничуть не охладели друг к другу, но момент пробил – Сэму было пора уйти от меня. Это понимали мы оба.
Как-то вечером мы молча сидели, думали об одном и том же. Сэм вскочил, принес свою пишущую машинку и водрузил на кровать:
– Давай напишем пьесу.
– Да я даже не знаю, как пишут пьесы.
– Это просто. Я начну. – И он описал мою комнату на Двадцать третьей: автомобильные номера, пластинки Хэнка Уильямса, ягненка на колесиках, постель на полу, а затем ввел в действие самого себя – персонажа по имени Слим Шэдоу.
Подпихнул пишущую машинку ко мне:
– Твой черед, Патти Ли.
Я решила назвать мою героиню Каваль. Это слово я взяла у французской писательницы Альбертины Сарразен, уроженки Алжира. Совсем как Жан Жене, она в детстве осиротела, совсем как у Жене, у нее рано проявилась одаренность, совсем как Жене, она непринужденно переходила от преступной жизни к писательству и обратно. Больше всего мне нравился ее роман “La Cavale”, что по-французски значит “побег”.
Сэм был прав: сочинять пьесу оказалось совсем не сложно. Мы просто рассказывали друг дружке истории. Персонажей списали с самих себя и зашифровали в “Ковбойском языке” нашу любовь, фантазию и опрометчивые выходки. Пожалуй, получился скорее ритуал, чем пьеса. Финал наших похождений вдвоем мы облекли в форму ритуала. Выстроили ворота, через которые Сэм мог бы уйти.
По сюжету Каваль – преступница. Она похищает Слима и держит его в своем логове. Они друг друга любят, ссорятся – и выдумывают собственный язык, импровизируя стихи. Когда мы дошли до места, где надо было сымпровизировать спор на поэтическом языке, я запаниковала:
– Не могу. Не знаю, что говорить.
– Говори что в голову взбредет. Когда импровизируешь, невозможно сбиться.
– А если я все испорчу? Собью тебя с ритма?
– Не собьешь, даже если нарочно захочешь. Это как стучать на барабанах. Сбился с ритма – ерунда, задавай свой ритм, новый.
Вот так, между делом, Сэм поделился со мной секретом импровизации, которым я пользуюсь всю жизнь.
Премьера “Ковбойского языка” состоялась в конце апреля в театре “Америкэн плейс” на Западной Сорок шестой. По сюжету Каваль пытается переделать Слима по образу и подобию святого спасителя с рок-музыкальным уклоном. Поначалу Слим увлекается этой идеей и подпадает под чары Каваль, но в конце концов вынужденно признается, что не может осуществить ее мечту. Слим Шэдоу возвращается в свой собственный мир, к семье, к обязанностям, а Каваль оставляет одну. Отпускает ее на волю.
Сэм радовался: пьеса вышла хорошая. Но обнажать душу на сцене было нелегко: большой стресс. Режиссером был Роберт Глодини. Репетиции шли неровно и бурно. Правда, нам хотя бы не мешала публика.
Первый прогон устроили для местных школьников, и он нас окрылил: дети смеялись, хлопали, подзуживали нас. Казалось, мы творим с ними сообща. Но на официальном прогоне Сэм словно бы очнулся: обнаружил, что ему придется грузить реальных людей своими реальными проблемами.
На третьем представлении Сэм исчез. Мы сняли спектакль со сцены. И, точно Слим Шэдоу, Сэм вернулся в свой собственный мир, к семье и своим обязанностям.
Работая над спектаклем, я открыла кое-что и в себе самой. Раньше я и помыслить не могла, что образ “рок-Иисуса с ковбойским языком”, о котором мечтала Каваль, может иметь хоть какую-то связь с моим собственным творчеством. Но когда мы пели, переругивались и вызывали друг дружку на откровенность, я обнаружила: на сцене я как дома. Была лишь одна загвоздка – я никакая не актриса. Для меня не было границы между жизнью и искусством. На сцене и за сценой я была самой собой.
Перед своим переездом из Нью-Йорка в Новую Шотландию Сэм вручил мне конверт с деньгами. На то, чтобы я позаботилась о себе. И взглянул на меня, мой ковбой с индейскими ухватками.
– Понимаешь, будущее, которое ты мне намечтала, не совпадает с моими мечтами. Возможно, оно тебе самой суждено.
Я оказалась на распутье. Гадала, что мне теперь делать. Когда Сэм ушел, Роберт не злорадствовал. А когда Стив Пол предложил свозить меня с другими музыкантами в Мексику для работы над песнями, Роберт сказал, что ехать надо обязательно. Мексика ассоциировалась у меня с двумя моими страстями – Диего Риверой и кофе. В Акапулько мы приехали в начале июня, поселились в просторной вилле с видом на море. Песен я сочинила немного, кофе напилась вдосталь. Опасный шторм заставил всех разъехаться по домам, но я осталась, а когда выехала обратно, по дороге заглянула в Лос-Анджелес. Это там я увидела огромный рекламный щит “L.A. Woman”, нового альбома The Doors, с женщиной, распятой на телеграфном столбе. Мимо проехала машина, из ее радиоприемника я услышала риффы их нового сингла – “Riders on the Storm”. Во мне зашевелилась совесть: неужели я почти забыла, как много дал мне Моррисон? Он указал мне дорогу, где поэзия сливается с рок-н-роллом, и я мысленно поклялась купить альбом и написать хвалебную рецензию, которой он вполне заслуживал.
Когда я вернулась в Нью-Йорк, из Европы просочились обрывочные вести о смерти Моррисона в Париже. Первые день-два никто точно не знал, что случилось. Джим скончался в ванне в своей квартире, от чего – загадка. Третьего июля, в годовщину смерти Брайана Джонса.
Поднимаясь по лестнице, я почувствовала: что-то неладно. Слышала крики Роберта: “Люблю! Ненавижу! Люблю!” Рывком распахнула дверь в его лофт. Он неотрывно глядел в овальное зеркало, по бокам которого висели черный хлыст и маска дьявола, несколько месяцев назад расписанная им из баллончика. Плохой трип. Внутри Роберта сражались добро и зло. Дьявол побеждал, искажал его лицо – искривленное, налитое кровью, совсем как маска напротив.
С такой ситуацией я столкнулась впервые. Но вспомнила, как Роберт помог мне, когда в “Челси” мне подсунули наркотик. Хладнокровно заговорила с ним, успокоила, незаметно убрала с глаз долой маску и зеркало. Поначалу он смотрел на меня, словно не узнавая, но вскоре его одышливое дыхание стало размереннее. Совершенно обессиленный, он побрел за мной к кровати, положил голову мне на колени и заснул.
