Людмила Гурченко - Люся, стоп!
Сергей Михайлович держался. Но те месяцы борьбы и выживания стоили столько здоровья, бессонных ночей, а порой и крайнего отчаяния…
«Ну ребята, ну спокойнее. Как-то выпутаемся…» — Борисов поддержал. И мы выпутались.
Этих людей нет на сцене. Это герои «за кадром». Они сидят в зале. И я чувствую их присутствие. И посылаю им со сцены свою нежность, свое тепло. Свою преданность и бесконечную благодарность. Сегодня поддержка театру, кино очень-очень дорогого стоит. Значит, в тебя верят.
В кино сыграл — и навеки. Театр — такая хрупкая, изменчивая штука. Эта хрупкая субстанция родилась, засверкала. И умерла. Завтра никак не получится, как было сегодня. Никак. Хоть ты будь переперепрофессионалом. Вчера радость. Сегодня огорчение. От взлета духа до обиды и горести лишь только миг. Пусть в фильме недолгое время, но там остается что-то от меня. Это что-то нельзя потрогать. Это миг жизни. Пролетевшая точная мысль. Шальное настроение. Это невозможно выразить словами.
А в театре жизнь за окном заставляет менять интонацию. Так случилось, что в Театре сатиры мы играли спектакль «Поле битвы…» на следующий день после убийства Влада Листьева. В городе скорбь, лица у людей растерянны. А нам играть. Присутствие людей в зале будоражило атмосферу театра, от которого всегда ждут свершения надежд и положительной энергетики. Что мы могли дать зрителям своим присутствием на сцене, если были такими же растерянными и не знающими, что сказать, как сказать и с какой интонации начать спектакль?
Ах, это «присутствие»… Это не кино. Театр — присутствие. Театр — место встречи, ожиданий. Но ведь при этом не изменили ни слова в тексте пьесы. До конца спектакля мы не изменили притихшей, растревоженной интонации. Это был незабываемый спектакль. И мы уже были не вчерашними. Уже не могли быть прежними. Мы меняемся вместе с людьми, которые сидят в зале. Театр — непрерывное движение. И со временем спектакль рассыпается.
А фильм — хоть ты его ножом, хоть колом, хоть в космосе, хоть в тундре — всегда одинаков. Так я поняла, что в театре на премьеру лучше не приходить. Первые пробные спектакли чреваты ложными впечатлениями. Где-то к десятому спектаклю начинаешь потихоньку достигать, чего хотели. А уж читаешь в прессе про то, что было на первых премьерных представлениях. Эх, кино, поневоле тебя вспомнишь.
Эти полтора года я жила работой над музыкальным спектаклем «Бюро счастья» как ненормальная. Впрочем, ничего для вас, дорогие читатели, нового. Ничего, повторяюсь. Так идет. Но это же впервые в жизни работа при мне начиналась с чистого листа. И я проходила все этапы, конструкции этого «здания». Все роли, музыка, тексты. Я была их первым исполнителем.
Для этого надо иметь стальные нервы и силы, силы. А меня все еще заносило, не умела рассчитывать свои эмоциональные ресурсы. «Чье сердце опыт остудил и, забывая, запретил». Оказалось, ко мне еще не подходило это. Нет, голова кружилась, я взметывалась… А потом стала выдыхаться. «Синдром выгорания» — вот этого я не учла. А это плохо. Мне важно было, чтобы все артисты спели так, как было задумано. Концертмейстер может только разучить партию по нотам. А нюансы? А отставания, а переакцентировка в словах?
«Ну вот, а ты кипишь, бормочешь гру-баа-сти! Да я хочу друзьям спасти семью!»
— «Спаси семью? Какие глу-паа-сти!»
Можно спеть «глупости» и «грубости», делая ударения на «у». Тогда пропадает «что-то», не знаю что. Пропадает, и все.
Музыкальный спектакль за полтора месяца??? Вот такой расклад. Актеры освободили это время. Это антреприза. Репетиционный зал — плати деньги. Танцевальный зал — то же самое. Оркестр в пятьдесят человек — люди, у которых есть семьи. «Проходим «Нищую» Беранже», - сказал дирижер. «Это про нас», - заметил тромбонист. Музыканты невесело засмеялись. Актеры тоже небогатые, хоть и звезды. Популярность неадекватна материальной стороне. Это феномен наш, отечественный. И видно, еще надолго. Может быть, когда-нибудь кто-то и прочтет, что за роль наш российский актер получил пять миллионов долларов. Пока это пишут, и очень часто, о западных звездах. Может быть, и придет такое время. «Жаль только, жить в эту пору…»
Ладно.
Идем дальше. Дала о себе знать старая моя травма. Вот о чем, оказывается, меня предупреждали врачи в семьдесят шестом году. А мне было смешно. Что? У меня будут такие последствия? «Послушайте комиссию, оформите инвалидность…» Да вы что? Сами, дорогие товарищи, оформляйте! И поехала на костылях досниматься в веселой детской музыкальной сказке «Мама». А вот сейчас все. Пшик. Домамкалась. Перед премьерой терплю, но чувствую — вот-вот…
Сергей Михайлович через наших друзей нашел врача. Врач спортивный. Травмы знает как свои пять пальцев. Поднял меня на ноги. Боли умолкли. Вечером премьера.
— А как вы спите? — спросил врач.
— Да плохо. А вы? — спросила я.
— И я не очень.
— А что вы пьете? Какое снотворное?
Врач назвал.
— Нет, такого названия не слышала.
— Я вам дам пару таблеток, попробуйте!
— Спасибо!
— Да, знаете, чтобы вы не думали о боли, выпейте вот эти две таблетки обезболивающие за пятнадцать минут до начала спектакля и спокойно играйте.
Вечер. Через час начало спектакля-премьеры. В спектакле много «сырых» мест. О себе подумала в самые последние дни. На что надеялась? На что-то, что, может быть, уже существовало, но еще не созрело? Какая ошибка. Вот уже и второй звонок. Нет, это не кино. В кино могут остановить съемку, перенести ее на следующий день. Здесь — нет. Публика в зале. Хоть полуживая, с температурой — выходи на сцену. Плакать будешь потом.
За кулисами нервная «радость». Никакой паники. Все спрятали свои взрывные клетки в себя.
— Сережа, врач сказал, чтобы на всякий случай выпила две обезболивающие таблетки.
— Конечно, освободишься от этой мысли. Я ему верю.
И я выпила две таблетки. Третий звонок. Ничего не понимаю. Говорю медленнее обычного. Все соображаю. Но что-то не то. Вижу бледное встревоженное лицо Сергея Михайловича. «Может, отменим спектакль?» Нет, вы слышали такое? Отменить спектакль!!! Отчего? «Начинайте. Уже десять минут восьмого!» — я точно помню, как посмотрела на часы. После увертюры первым начинает спектакль Коля Фоменко. Скоро и я «запою». Открылись прозрачные занавески «моей квартиры» на втором этаже. Но что это? Зал, сцена, реквизит поплыли подо мной, передо мной, вокруг меня. И все вместе закружилось, как на американских горках в парке Горького. В голове четкая мысль: наверное, сейчас умру. Вы не поверите, я всем своим организмом порадовалась своему абсолютному спокойствию. Слушайте! Слушайте «сюда»! Оказывается, умереть — это так просто. Обрывается нить. И привет. Вот почему папа мечтал умереть в работе, в разгаре, в пути, в дороге.
