Александр Ширвиндт - Склероз, рассеянный по жизни
Тату целуй.
Твои ЭликВся наша ресторанная история с Люсей Гурченко в фильме была придумана на площадке.
В те годы существовало очень мощное Всероссийское объединение ресторанных оркестров. После выхода фильма на одном из его совещаний обсуждали мою роль. Была страшная полемика и крик. Одни говорили, что это издевательство над их профессией, другие – что, наоборот, тут сыграна судьба: талантливый пианист вынужден работать в ресторане. И у меня долго хранилось письмо – решение этого собрания. По-моему, они так и не договорились, издевался я или наоборот.
Я всю жизнь завидую Рязанову. Завидовать таланту стыдно, но, слава богу, кто-то придумал, что зависти бывают две – черная и белая. Я завидую белой.
Я завидую его мужеству, моментальной реакции на зло и несправедливость, выраженной в резких поступках. Я завидую его стойкой и вечной привязанности к друзьям. Я завидую диапазону его дарований. Я завидую силе его самоощущения. Я преклоняюсь перед формулой его существования: «Omnia mea mecum porto» («Все свое ношу с собой») – он духовно и материально несет шлейф биографии, помнит и любит все, что с ним случилось.
Суммируя свои ощущения от личности друга, я послал к его 70-летию
ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО С ОТКРЫТЫМ СЕРДЦЕМ,
адресованное зарубежной общественности,
от артиста, человека и гражданина
Ширвиндта Александра Анатольевича
Копии:
– Генпрокуратура России,
– контора дачного поселка «Советский писатель»,
– Международный суд, г. Гаага.
Дорогие друзья (обращение условное)!
Пользуюсь случайной возможностью проявить на бумаге долголетнюю травлю меня как личности, как художника и, по паспорту, мужчины – со стороны человека, которому посвящаю данное печатное послание.
В течение последних 40 лет (первые 40 лет я не помню, и слава богу) так называемый юбиляр использовал меня в корыстных для себя целях.
Но по порядку и коротенько.
1. В к/ф «Ирония судьбы», прикидываясь другом, он завлек меня в баню, где спаивал пивом с водкой, к чему я с тех пор пристрастился, не имея на это ни финансового, ни физического права.
2. В холодном павильоне «Мосфильма» пробовал меня на главную роль в к/ф «Зигзаг удачи» в эротической сцене, положив в постель с актрисой С. Дружининой, которая в целях утепления и боязни главного оператора картины Анатолия Мукасея, ее мужа, лежала под одеялом в тренировочном костюме, чем окончательно похерила зачатки «порно» в советском кинематографе. В результате в фильме сыграл Е. Леонов, а Дружинина с перепугу стала кинорежиссером и безостановочно снимает гренадеров.
3. В фильме «Гараж» т. н. юбиляр предложил мне без проб сняться в одной из главных ролей, но в последний момент испугался В. Гафта как пародиста и позвал его.
4. В период застоя так называемый юбиляр долго шептал мне на ухо, что хочет создать острый фильм «Сирано де Бержерак», и брал меня без проб на роль графа де Гиша. При этом только для того, чтобы не снять меня в очередной раз, утвердил на роль Сирано Е. Евтушенко, в то время опального поэта. Фильм закрыли. Евгений перестал быть опальным поэтом, а я кем был, тем и остался.
5. В фильме «Старики-разбойники» он опустился до того, что уговорил меня сыграть в мелком эпизоде, который в титрах формулировался «а также», и моя фамилия стояла последней – вроде по алфавиту.
6. «Забытая мелодия для флейты» – снимал Лёнечку Филатова, чтобы тот его помнил, а я не запомнился ни себе, ни зрителю.
7. В ленте «Вокзал для двоих» эпизода для меня не существовало вообще, но этот садист убедил меня сниматься, велев все придумать и написать слова самостоятельно. Я украсил собой эти две серии, но ни авторских, ни потиражных до сих пор не видно.
8. Наконец, последняя экзекуция – фильм «Привет, дуралеи!». Тут этот вампир дошел до физического надругательства, исковеркав мою природную самобытность, – укурносил нос, выбелил волосы, разбросал по телу веснушки и даже хотел вставить голубые линзы, – я не дался, и он затаился до следующей картины. При этом он не устает кричать, что я его друг и мне все равно, в чем у него сниматься.
Нет! Хватит! Прошу его обуздать или еще чего-нибудь резкое сделать, а пока возместить мне в твердой валюте мягкость моего характера.
«Привет, дуралеи!»
Иннокентий Смоктуновский
Никак не мог подступиться к чистому листу, чтобы начать писать о Смоктуновском. Сразу представляешь себе глобальность фигуры. Поэтому, покопавшись в выгребной яме своей эрудиции, отрыл эпизод биографии Иннокентия Михайловича, мало кому известный…
Это было тогда, когда словосочетание «совместное производство» приводило в трепет советскую актерскую особь. Итальянский кинорежиссер Джорджио Феррара – элегантный и денежный русскоязычный выпускник ВГИКа – пробил проект совместного советско-итальянского фильма «Осада Венеции», в основе сюжета которого лежал якобы исторический факт: за молодой и дико богатой венецианской красавицей-вдовой бросилось в погоню несколько отчаянных ловеласов, и среди них был лихой русский граф. Джорджио, как иногородний режиссер, знал из советских артистов только троих – Смоктуновского, потому что он Смоктуновский, Ларионова, который проник на мировые экраны при помощи Никиты Михалкова, и меня, потому что когда-то нас познакомил Андрей Миронов и мы даже были его гостями в Риме во время гастролей театра.
Так как фильм планировался совместный, то, естественно, необходим был некоторый процент наших актеров. Молодого распутного графа никто из вышеназванных актеров играть уже не мог – его доверили Саше Абдулову по нескольким компетентным рекомендациям, а нам уготовили страшную миссию – троих инквизиторов, следящих за героиней, допрашивающих и мучающих ее всячески.
Поскольку инквизиторского опыта у нас не было, мы играли эдакую «тройку» ВЧК, но в балахонах-рясах и длинных пудреных париках.
Рассказываю об этом подробно, потому что фильма никто не видел и, боюсь, теперь уже вряд ли кто-нибудь увидит.
Сомнений перед съемками у «инквизиторов» возникло масса. Во-первых, пытать героиню надо было на английском языке. Во-вторых, требовалось освободиться на пару месяцев от других актерских обязанностей, что с трудом получалось при различных рабочих графиках «инквизиторов». Но Иннокентий Михайлович – первый инквизитор, как было обозначено в сценарии, – сказал нам, что Венеция дается человеку один раз, что английский он немного знает, что Ларионов моментально схватывает мелодику любого языка, а что с этим (мною) языковым дебилом они вдвоем справятся. «Потом, не надо забывать, – инквизиторским шепотом произнес первый, – итальянская сторона намекнула на валютное вознаграждение». Последнее произносилось с оглядкой и в дальнем углу помещения.
Мы начали укладывать чемоданы. Перед выездом в Венецию оказалось, что договор с нами все же подписывает «Мосфильм», так как мы – советская сторона, и долларовая часть гонорара зависла где-то на горизонте, а чемоданы вовсе не пригодились, поскольку Венецию в чистом виде воздвигли на плешке за гаражами «Мосфильма» – Венецию настоящую, с каналами и дворцами. В общем, мы и ахнуть не успели, как уже плыли в гондоле в сторону Ленинского проспекта.
Я не устаю поражаться способности больших актеров делать любую работу как главную, уметь сосредотачиваться на каждой мелочи до конца и не стесняться своего трудолюбия. Вот снимают нас, инквизиторов, в Сандуновских банях. Три голых инквизитора, воображая себя лежащими в каких-то серных термах, расслабляются перед очередным раундом допросов. Профессиональные банщики-массажисты из Сандунов с лицами, очень отдаленно напоминающими итальянских дожей, упорно трудятся над нашими телами.
Дубль! Еще дубль! Жарко, потно, но не смешно. Наконец первый инквизитор вскакивает со своего мраморного ложа и с криком «Да не так!» – оказывается у меня на спине и под овацию совместного производства исполняет на мне какой-то жуткий танец-аттракцион, крича при этом: «Снимайте, снимайте!» Так что, если кому-нибудь посчастливится увидеть кинофильм «Осада Венеции», знайте, что в эпизоде «Баня» – ноги, танцующие на моей мыльной спине, принадлежат великому (вот не удержался от эпитета, но в данном случае он необходим) актеру.
«Тщеславие» – противное слово, потому что составлено, очевидно, из «тщетности» и «славы», то бишь – тщетное желание славы. Слава Смоктуновского пришла от тщательности труда. Он не умел расслабляться, хотя понимал, что это необходимо. В редкие минуты межсъемочной пустоты, сидя в обветшалой мосфильмовской гримерной, Кеша вдруг говорил: «Шура, расскажи еще раз, а то я никак не могу ухватить финальную интонацию».
И Шура в десятый раз рассказывал, а Иннокентий Михайлович в десятый раз заливался детским смехом.
