Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната
Так нет же. Глядя на мое лицо, любой решил бы, что меня ведут закапывать живым. Во время мессы я не пел, а молчал как рыба и даже сидел нога на ногу, развалившись, чего раньше не позволял себе даже на лекциях, а теперь словно сам издевался над собой.
К обеду пришли старший сын, невестка и внучка. До того как сели за стол, я еще держался, но потом все опять пошло прахом. Даже Виктор, с таким увлечением говоривший о работе, в конце концов умолк. Да и внучка, похоже, поняла, что кому-то из взрослых не до шуток, этот кто-то — дедушка, и лучше держаться от него подальше.
А потом началось повальное бегство. Каждый нашел уловку, оправдание или предлог: одному надо готовить уроки, другая идет в гости к подруге, третий должен доделать модель спортивных саней в мастерской, одним словом, все незаметно исчезли — и правильно сделали.
Одна Адела осталась со мной, ожидая неизвестно чего.
Но я взял со стола журнал и с головой погрузился в кроссворд. Тогда она открыла английскую книжку, которую Марии велели читать в университете, и принялась делать пометки и записывать содержание очередной главы, чтобы потом обсудить ее с дочерью.
Почти каждое воскресенье мы устраивали торжественное чаепитие с пирогом. Его обычно пекла Адела или девочки (а иногда и мальчики, у них это получается не хуже).
Но в то воскресенье не было ни пирога, ни чая, ни веселой болтовни. Опустевший, онемевший дом. Стояла такая гнетущая тишина, что я отложил на минуту кроссворд, встал и включил магнитофон, но потом пришлось снова встать, чтобы выключить его — от немецкой оперы мне стало худо.
Я вздохнул: «Когда же кончится это воскресенье?» — и вновь стал придумывать слово из шести букв, в середине «а», обозначающее породу попугаев. Мужчина пятидесяти четырех лет погрузился с головой в это важное и серьезное занятие и готов был посвятить ему воскресный вечер и все остальные из ничтожного миллиарда вечеров, отпущенных ему судьбой (впрочем, тут никогда нельзя говорить с уверенностью, а уж при нынешнем положении дел «птичка» вряд ли могла протянуть долго).
Припомнив, что на случай, если необходимо заполнить досуг классикой, у меня имеются тридцать магнитофонных кассет, я бросил кроссворд и поставил первую попавшуюся сонату Моцарта.
Говорят, красота может не только радовать, но и печалить, вызывать боль, быть жестокой. Да, это истинная правда. «Птичка» обитает в мире, где существует такая музыка, и еще чем-то недовольна? Этот поток красоты, доброты и любви, который излучала музыка Моцарта, казался мне пощечиной, упреком, музыка словно сыпала соль на мои больные раны, а то вдруг начинала глумиться надо мной.
Адела сидела рядом, с книгой в руках, и я чувствовал, как она проникается чудесными звуками, чувствовал, что ей больно слушать музыку великого человека и видеть рядом с собой ничтожество, ощущать бьющую ключом жизненную силу и наблюдать притворную агонию здорового и сильного мужчины, знать, что чистая вода из источника вольется в грязную лужу.
Слово из шести букв никак не приходило в голову, ну никак.
А музыка безжалостно проникала в самые глубокие тайники души, призывала меня к жизни, Моцарт смеялся, улыбался, просил и дарил, понимал и надеялся, но вот он замолчал. Когда смолкает великая музыка, которая способна вывернуть душу наизнанку и в то же время наполнить ее блаженством, наступает тишина, удивительная тишина. И все отступает перед этим кратким мигом — глупая суета, мелкие дрязги, надуманные проблемы.
Адела отложила книгу и взглянула на меня.
Но я делал вид, будто очень занят кроссвордом и изо всех сил пытаюсь вспомнить породу попугая из шести букв, в середине «а».
Тогда Адела отправилась на кухню готовить ужин — поджарить хлеб, сварить суп для меня и Марии Элены (без супа мы просто не можем жить), сделать яичницу для мальчиков, достать из холодильника сыр и разложить на блюде колбасу, холодное мяса и ветчину. (Блюдо это обычно пустеет в мгновение ока.) Моцарт Моцартом, но ужином тоже кто-то должен заниматься.
Не я, конечно.
У меня ведь столько дел. Впрочем, я уже не пытался вспомнить слово из шести букв и не призывал во спасение божественное Слово, просто сидел, тупо глядя в потолок, и думал о том, что несколько минут музыки Моцарта, великого Моцарта, помогли мне осознать, насколько я жалок и ничтожен.
Затем вся семья собралась за ужином. Мы с Виктором почти ничего не ели. У меня, как всегда, не было аппетита, а ему кусок не лез в горло, потому что на следующий день он уезжал в Лозанну. Братья и сестры останутся дома, все вместе, а он? Целую неделю бедняга проживет в одиночестве, наедине с ужасными воспоминаниями о двух днях, проведенных дома. Пожалуй, лучше прожить неделю в комнате, где лежит покойник. Да, вряд ли в следующую пятницу сын будет гореть желанием вернуться сюда.
Кто-то включил телевизор — все-таки воскресный вечер, — и я уже приготовился проторчать до ночи у экрана.
К счастью, фильм оказался отвратительным.
Потом кто-то выключил телевизор. (Об этом вечере я помню лишь одно: «кто-то» говорил и делал «что-то». Даже самые близкие люди были безразличны мне, сливались в некую безликую массу.)
Потом «кто-то» сказал, что идет спать.
И тут я словно очнулся, вздрогнул и сам не знаю почему попросил детей остаться. Мне нужно сказать им, сказать Аделе… «Всего несколько слов…» — выдохнул я.
Потом… Не знаю, что было потом. Публичное признание? Или покаяние? А может, объяснение в любви? Или курс домашней психотерапии? Я волновался, волновались мои родные. Говорили они, говорил я. Но не просто каялся в грехах, нет, я пытался объяснить им и себе самому, что́ же со мной происходит. И все выплыло наружу: жалкие устремления продвинуться по службе, мое невообразимое тщеславие, звонки друзей и знакомых, письмо женщины, потерявшей веру, моя ненависть к самому себе… Мы почувствовали удивительное облегчение, освободившись вдруг разом от страшного гнета молчания. Каждый стремился выговориться, и вот, кажется, младший сын, а может, строптивая Эулалия неожиданно предложила: «Тебе нужно написать книгу», «Ну конечно, — добавил кто-то другой, — ты ведь так давно ничего не писал».
Тогда я приложил все усилия, чтобы представить положение в самых мрачных тонах: разумеется, но я так занят, так занят, о каких писаниях может идти речь? Дома лежит огромный перевод, его надо сдать к концу марта! «Попроси отпуск». Но я только мило улыбнулся: «Слишком много работы».
Кажется, это называется «brainstorm»[52]: много людей собираются вместе, чтобы решить сложную проблему, и предлагают первые попавшиеся, порой невообразимые варианты. Снять домик в горах, запереться там на неделю и писать роман; «уступить» мне нашу мастерскую, при условии, что я каждый вечер буду работать в ней (а также есть и спать!). Идеи приходили все более абсурдные, порой фантастические. Наконец кто-то предложил: «Поезжай в Вальнову». Какая глупость! Ехать в Вальнову в феврале, тратить отпуск, торчать там в полном одиночестве и якобы писать книгу… Да и как добираться? Неужели поездом? «Да нет же, на машине, я тебя отвезу», «Нет, я!» Все засмеялись. «Папа, ты полетишь на самолете, как маститый писатель». Дети были готовы отдать последние сбережения, разбить копилки, чтобы оплатить мне дорогу, и даже припомнили какого-то человека, который мог достать билет с сорокапроцентной скидкой, почти даром. «Надо ехать, на дворе февраль, в Вальнове, наверное, прекрасная погода, ну не напишешь книгу — не беда, зато отдохнешь, возьмешь с собой трубку…» Но я только улыбался и покачивал головой: родные приняли эту историю слишком близко к сердцу, если я не оправдаю надежд, их ожидает горькое разочарование.
