Иннокентий Смоктуновский - Быть !
- Попов, у тебя что, живот схватило, что ли? - (Вот уж воистину - у кого что болит, тот о том и говорит).
- С чего ты взял? Нет... разговаривал с Москвой... Тебе привет от Ирины!
- Невероятно... Попов, ты - прекрасный муж, но тем не менее мне как можно скорей надо отбежать в сторонку, потому что...
- Какой там муж!.. Совсем нет. Мне показалось, что сегодня я должен был разбиться, и, прощаясь с Ириной в Москве, неосторожно обмолвился о своем опасении.
- Как разбиться? Каким это образом? Ты что, рехнулся? Где?.. Мы, что... тоже должны были все шмякнуться, что ли?.. Или ты собирался выпрыгнуть из самолета?
- Причем здесь вы? Я о себе говорю, о своем предчувствии...
- Да, но мы ведь тоже летели этим самолетом...
- В общем... да... наверное, все бы вместе... Поэтому тебе тоже было бы нелишним позвонить в Москву!
- ???
Резонность его довода была ошарашивающей. И, одурев окончательно, застряв на мысли, почему бы, действительно, и мне не поговорить с Москвой, схватив чемодан, я ринулся на свой этаж, в номер... к телефону.
В "Иванове" в каждом представлении приходилось безотчетно менять мизансцены; то есть, не совсем безотчетно: эта минута этого спектакля требовала выстраивать внешнюю жизнь моего персонажа таким вот образом, однако эта же сцена, но в другой раз могла заставить не только быть где-то в другом месте, но и по сути, по настрою, по степени эмоциональной возбудимости совсем не походить на ту, что была вчера или когда-то раньше. И естественно, эти неожиданные сюрпризы партнерам захватывали в свою орбиту и Лебедева-Попова. Подобное поведение актера рядом - не самое удобное самоощущение, так как отсутствует уверенность, что этот каким-то чудом оказавшийся сейчас здесь товарищ в следующее мгновение не переметнется еще куда-нибудь в совершенно непредсказуемое место и положение. Но никогда, никогда Андрей Алексеевич Попов не сделал ни одного недовольного или, того хуже, раздраженного, гневного замечания. Налицо или удивительный такт, или полная безнадежность что-либо исправить в этом случае, или, и скорее всего, третье - все живые неожиданности были ему самому в высшей степени по душе...
Человек с огромными, мягкими, добрыми руками, которые он, будучи в хорошем настроении, складывал ладонями вместе в объемную двойную жменю и умело сжимал их, со знанием дела всасывая вовнутрь со свистом и писком вырывающийся наружу воздух, легко и свободно воспроизводил таким образом три-четыре знакомые всем мелодии. Это было смешно, мило и уж очень забавно.
Увидев это, вернее, услышав, я точно решил попытаться выявить музыкальную умелость собственных ладоней. Однако кроме противного писка и сипа ничего не выходило. Заметив мои усилия, Андрей Алексеевич сказал:
- Так, вдруг, не получится, шалишь - нужна школа, практика.
- И что, ты сам долго практиковался?
- Всю сознательную жизнь... Вот выгонят и из Художественного - пойду на эстраду!
И тут же на своем "свистофоне" (правда, он называл его не столь благозвучно) Андрей Алексеевич "протискал" очень смешно и похоже кусочек увертюры "Кармен", к явному удовольствию окружающих его товарищей коллег.
В приоткрытую дверь гримерной просовывается славно наивная рожица Лебедева-Попова и тоном доведенного до крайности человека (в котором без труда слышится отчаянное "ну, когда же, наконец, ты будешь вовремя выходить к машине?!") нежно вопрошает:
- Тебя сегодня ждать или как?..
- "Или как", Андрушкин, дорогой. Пройдусь, дыхну. Ире мой поклон...
- Ну да, как же, мне больше делать нечего, как только о твоих поклонах заботиться и думать.
Голова у притолоки двери застывает в беспомощном недовольстве, но так же непроницаемо серьезна...
- Ирина с рынка каждый раз тащит редиску... Вот, говорит, опять для твоего Смоктуновского надрываюсь, а его все нет!
- Представляю, сколько ее у вас там скопилось!
- Как это... как это... Мы тоже ее любим - едим за милую душу.
- Андрушкин, когда же, дорогой?.. то одно, то другое...
- Понима-а-а-ю, у самого невпроворот... Ах ты, Боже ты мой,- с шумом выдыхает он. С лица Андрея Алексеевича словно сбегает выражение шутки, секунду-другую спокойно смотрит на меня... Вижу - не видит, весь в себе... Еще постоял, решая что-то, потом, прервав немой диалог с самим собой, вроде очнувшись, говорит:
- Ну, так я уехал, прощай!
- Прощай, брат!
Спектакль окончен. Тяжесть сброшена. Свободно, легко, но и до ненужности пусто... В подобные минуты иногда задумываешься, а стоит ли все это?.. Не в те же ли вопросы немногим раньше уходил и Андрей Алексеевич? Хочется сказать: люблю эти минуты послеспектакльного освобождения... но это было бы неправдой. Эти минуты, как темный, завораживающе-вероломный омут, тянут в себя, вроде даря самозабвенное отключение от неизбежной накипи окончившегося дня, но порою вдруг выворачивает в такие безответные глубины тупика, что вспоминая "посещения" эти, еще задолго до окончания спектакля кричишь:
- Андрушкин! Сегодня я с тобой еду. Подожди, пожалуйста, не злись - я быстро!
Художественный театр выезжал на очередные гастроли в Среднюю Азию в летнее время! Не сведущим в нашей работе фраза "летнее время" может показаться обычной, ничего не значащей, ее просто могут не отметить сознанием. Однако климатические перепады со средней полосы России и тоже на Среднюю, но Азию,- давление, жара, не всегда легко переносимая местными жителями, иная влажность воздуха - все это дополнительная нагрузка на сердце (а работа актера подразумевает именно четкое, послушное поведение-жизнь нашего сердца). "Территориальные и климатические эксперименты" гастролей могут обернуться стрессовой реакцией. Спрашиваю, много ли у него спектаклей за месяц работы в Средней Азии.
- Да... восемнадцать... тяжело...
При обычных условиях, с нормой двенадцать спектаклей, и то не совсем соображаешь, как распределить себя. А тут - восемнадцать, в горах, воздух расплавлен, все живое пережидает ту полосу года, как говорят, "в тени",трудно невероятно.
- Просил подменить хотя бы спектакля на три-четыре - говорят, некем,сожалеет Андрей Алексеевич. Но ни раздражения, ни обиды - говорит по-доброму, спокойно.
Вообще он был легким человеком, с ним было просто даже тогда, когда обстоятельства не сулили этой простоты...
Где-то на третьем году нашей совместной работы во МХАТе он вдруг, без всяких недомолвок, психологических пристроек, чисто и честно признался, что не ожидал встретить во мне человека, а уж тем более товарища.
- Я говорю Ирине: "Вот, странно... как ты думаешь, с кем я больше всего сошелся во МХАТе?" - "Ну, не знаю,- отвечает,- судя по тому, кто тебя не только взял в театр, но и сразу дал работу - с Ефремовым, наверное?" "Это все так... но это в работе. А вот по-человечески?.. поразительно... со Смоктуновским!"
