Михаил Филин - Арина Родионовна
Черновой автограф (в тетради ПД № 846) содержал несколько посвящённых Арине Родионовне строк — этакую поэтическую тираду:
Вот ветхий домик —
Где жил я, с моею бедной няней —
Уже старушки нет — уж я не слышу
По комнатам её шагов тяжёлых
И кропотливого её дозора…
И вечером — при завываньи бури —
Её рассказов — мною затвержённых
От малых лет — но всё приятных сердцу
Как шум привычный и однообразный
Любимого ручья… (Ill, 997–998).
Приведём и варианты некоторых стихов:
Вот мирный домик…
Её шагов тяжёлых и ворчанья…
И шопота…
Её тяжёлой поступи…
Её умолкло слово <?>…
И хлопотливого её дозора…
Не слышу я по зимним вечерам… (Ill, 997–998).
Там же, в псковской деревне, Пушкин на отдельном листке (ПД № 986) перебелил стихотворение и поставил в конце текста дату: «26 сент<ября> 1835» (III, 1008).
«В перебелённой рукописи стихотворение имеет законченный и отделанный вид», — пишет Я. Л. Левкович, досконально изучившая лирическую пьесу «…Вновь я посетил…»; но тут же она уточняет: «В тексте имеется несколько незначительных исправлений…»[463]
Эти «исправления» коснулись и стихов об Арине Родионовне.
В беловике тирада начиналась так:
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей… (III, 399).
А далее шли варианты стихов 12–14. Пушкин их кропотливо, прямо-таки любовно совершенствовал:
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов её тяжёлых.
Ни кропотливого её дозора (III, 399).
Уже старушки нет — уж я не слышу
По комнатам её шагов тяжёлых —
И кропотливых дозоров…
Уже старушки нет — уж не услышу
Её шагов тяжёлых за стеною,
Ни утренних её дозоров…
Уже старушки нет — уж не услышу
По комнатам шагов её тяжёлых,
Ни кропотливых поутру дозоров…
Три завершающих стиха о няне, попутно тоже слегка выправленных, имели в беловике такой вид:
А вечером при завываньи бури
Её рассказов, мною затвержённых
От малых лет, но никогда не скучных…(Ill, 1007).
Эти строки Александр Пушкин — то ли в Михайловском, то ли позднее, при просмотре беловика — зачеркнул.
Казалось, стихотворение было завершено. Однако стихи об Арине Родионовне по-прежнему волновали Пушкина. И, вернувшись в октябре из Михайловского в Петербург, он сызнова обратился к ним.
На обороте черновика своего письма министру финансов графу Е. Ф. Канкрину от 23 октября 1835 года поэт записал ещё один «отрывок о няне» (ПД № 210).
Публика смогла ознакомиться с пушкинским автографом только в 1903 году[464].
В петербургском отрывке Пушкин дал уточнённую редакцию заключительных стихов о «старушке», написанных в Михайловском. Эти стихи он дополнил вновь сочинёнными элегическими строками — гораздо «менее знаменитыми» (В. С. Непомнящий), нежели пятистишие ставшего хрестоматийным текста («Вот опальный домик… Ни кропотливого её дозора»):
Не буду вечером под шумом бури
Внимать её рассказам, затвержённым
С издетства мной — но всё приятных сердцу,
Как песни давние или страницы
Любимой старой книги, в коих знаем —
Какое слово где стоит.
Бывало
Её простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой — я тогда ещё…
(III, 995–996, 1007).
Среди отвергнутых вариантов, находящихся на данном листе (ПД № 210), были и такие:
Хотя давно я знал их наизусть…
Как песни родины или страницы…
Угадывать заранее, с улыбкой…
Как песни колыбельные иль книги…
Когда смущён моим уединеньем…
(III, 1005–1007).
«Кроме портретных черт старой няни — спутника поэта в годы ссылки, с особой тщательностью и со множеством вариантов отрабатываются в этом отрывке строки о песнях и сказках Арины Родионовны, подкрепляющие чётко обозначенную в основном черновике тему творчества и поэтического восприятия жизни, — констатирует исследовательница. — В характеристику Арины Родионовны включаются реминисценции из „Зимнего вечера“, где её образ также через „песни“ связан с темой искусства, поэтического творчества»[465].
С. С. Гейченко однажды назвал элегию «…Вновь я посетил…» «разговором с вечностью»[466]. А в новейшем очерке жизни и творчества Пушкина, созданном И. 3. Сурат и С. Г. Бочаровым, довольно точно подмечено, что стихотворение «построено как цепь воспоминаний с опорой на мотивы собственной поэзии, так что итог в нём подводится не только жизненный, но и творческий — так означается завершение некоего жизненного круга. Но, в отличие от болдинской 1830 года „Элегии“ („Безумных лет угасшее веселье…“), в которой также подводился на тот момент итог, впереди теперь видится не „грядущего волнуемое море“, а смерть; <…>. Будущее предстаёт поэту в жизнерадостных образах „зелёной семьи“ — но без него…»[467].
И действительно, жизни в Александре Пушкине, писавшем осенью 1835 года «…Вновь я посетил…» с тирадой о незабвенной Арине Родионовне, оставалось всего-навсего на год с небольшим. Но ведь он возвращался к стихотворению и позднее[468] — и посему мы можем уверенно говорить о том, что поэт не забыл свою няню ante diem.
До срока, до самого гроба.
Возведённому в историографы и камер-юнкеры Двора Его Императорского Величества, включённому в «Месяцеслов и общий штат Российской империи» приличествует столичная усыпальница, для крепостной же старухи сгодился бы и скромный сельский погост…
Так предполагает филистер — да судьба порою располагает иначе.
И по воле судьбы опустили Арину Родионовну в землю Васильевского острова, а тело прославленного стихотворца и члена Российской академии в начале 1837 года «заколотили в ящик», ящик сей «поставили на дроги» и повезли вон из Петербурга — в глухую Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, что всего в пяти верстах от сельца Михайловского.
