Давид Драгунский - Годы в броне
В те декабрьские дни шла очередная битва за жизнь летчика, который лежал напротив меня, у окна.
Василию должны были ампутировать ногу, а он умолял врачей не делать этого, так как не мыслил свою жизнь без авиации.
Операция все же состоялась, но было уже поздно. На другой день летчик скончался, не приходя в сознание. А через два дня умер мой сосед по койке, командир минометной батареи старший лейтенант Архипов, которого привезли к нам с простреленной грудью.
В палате остались двое: я и замполит полка. Он был без ноги и ожидал отправки в глубокий тыл.
Медленно ползли дни и ночи.
Приближался конец декабря. Уходили последние дни 1943 года.
* * *
Далеко позади остались бои за Сталинград и Волгу, Кавказ и Кубань, Брянск и Смоленск, Донбасс и Ростов. Уже освобождена была Левобережная Украина, началась операция по освобождению Правобережной Украины и Крыма...
Много думал я, лежа в госпитале, о прошедших боях, о городах и селах, в освобождении которых мне посчастливилось участвовать, о друзьях, которые были убиты и ранены в период этих боев. Думал и о себе, не скрою этого. С тревогой гадал, выживу ли после этого тяжелого ранения, третьего за последние полгода. Смогу ли опять попасть в родную бригаду?..
Сегодня в нашем госпитале переполох. Причину его я понял около полудня: распахнулись скрипучие двери, и несколько человек в белоснежных халатах переступили порог палаты.
У моей кровати остановился широкоплечий, приземистый, с седыми отвисшими усами и густыми черными бровями, могучий мужчина лет шестидесяти.
- Этот самый? - спросил он.
- Так точно! - торопливо выпалил хирург.
- Плевра цела?
- Повреждена. Ранение проникающее.
- Как глубоко проник осколок в печень?
- На девять сантиметров.
Ковальский еле успевал отвечать на вопросы, которые градом сыпались на его голову.
- Сделал резекцию седьмого, восьмого и девятого ребер, наложил сальниковую тампонаду.
- Почему гноится рана?
- Обнаружен остеомиелит и перихондрит.
- Ну а как сердце? - Произнеся эти слова, незнакомый доктор пощупал мой пульс, послушал сердце. - Мне говорили, что вы три раза были ранены за полгода.
Я кивнул.
- Хороший у вас мотор. Как у тяжелого танка. Ковальский улыбнулся:
- Товарищ генерал-лейтенант, он и есть танкист. Командир танковой бригады.
- Тогда все ясно.
Воспользовавшись паузой, я тихо спросил:
- А вы кто будете?
- Я заместитель главного хирурга Красной Армии Гирголав. Слыхали про такого зверя?
- Тогда разрешите задать вопрос. Можно ли жить с заплатами на печени?
Академик С. С. Гирголав придвинул стул к кровати, погладил меня по голове и сказал, мягко улыбаясь:
- Дорогой мой человек, вы обязательно будете жить. Такие оптимисты не умирают. Но придется еще немало повозиться с вами. Мы отправим вас в глубокий тыл. Сделаем пластическую операцию, закроем образовавшуюся дыру. Но теперь берегитесь танков, держитесь от них подальше. Кстати, - обратился академик к доктору Ковальскому, - почему раненый до сих пор здесь?
- Две недели он был нетранспортабельным, но на днях обязательно отправим.
- Вот и хорошо, - резюмировал Гирголав. - А вас, коллеги, - обратился он к стоявшим в палате врачам, - сердечно благодарю за классически проведенную операцию. Такому мастерству может позавидовать любой хирург.
* * *
30 декабря, забинтованный и укутанный, как младенец, я лежал в купе санитарного поезда. Меня провожали близкие друзья: доктор Людмила Федорова, адъютант Петр Кожемяков, шофер Петр Рыков и рядовой Федор Романенко. Поезд уходил на восток.
Санитарный эшелон начал отсчитывать километры по Левобережной Украине. Всего несколько месяцев назад разъезды, станции, города, села, которые мелькали в окнах вагона, были полями сражений. Всюду виднелись остовы разрушенных домов, сгоревшие дотла деревни с торчавшими кое-где закопченными кирпичными трубами. На железнодорожных станциях восстанавливались мосты, шла укладка железнодорожных путей, ремонтировались водонапорные башни. На каждом шагу были видны зияющие раны войны. Этот когда-то цветущий край был разрушен и опустошен...
Сколько же потребуется сил и средств, чтобы на этой измученной, поруганной земле заколосились поля, расцвела жизнь!
Второй день мы в пути. Каждая станция держит нас по нескольку часов. Безостановочно пропускаются идущие на фронт эшелоны с танками, боеприпасами, продовольствием. Идут маршевые роты. Молодые солдаты и подтянутые офицеры спешат на Правобережную Украину, идут на смену тем, кто, как мы, вышел из строя.
Наш вагон особый, в нем лежат тяжелобольные. Здесь нередко стонут, кричат, взывают о помощи.
Наивная, милая сестричка пытается своими разговорами отвлечь нас от тягостных дум, от непрекращающихся болей.
Температура у меня скачет и скачет. К ночи она достигает 40,2 градуса, утром и днем - не снижается. В купе собрались врачи. Читают историю болезни, многозначительно качают головой. Высокий, очкастый и усатый, похожий на моржа врач грозно произносит, ни к кому не обращаясь:
- Зачем его взяли в поезд?
Он слушает сердце, щупает пульс, трогает вздутый живот.
А я мало что соображаю, вижу только людей в белом. Приоткрыв глаза, ищу среди них Федорову, Ковальского, Рыкова, Кожемякова, но их здесь нет.
- Его и до Саратова не довезешь, не говоря уже о Челябинске, доносятся до меня обрывки разговора.
- Как жаль, что проехали Полтаву...
- Будем надеяться на Харьков, - говорит тот же очкастый и усатый.
Ни запах нашатырного спирта, ни беспрерывные уколы уже не раздражают меня. Ко всему - полное безразличие.
Второго больного уносят из купе, меня оставляют одного. Веселая сестричка загрустила, притихла. Тревожные и пугливые глазенки устремлены на меня. Рука се все чаще прикасается к моей голове. Близится страшная, изнурительная ночь. В куне снова несколько человек в белых халатах.
- Мерефу проехали, обещают эшелон до Харькова нигде не останавливать, докладывает один из врачей усачу - он у них, видимо, главный.
Меня укутывают в одеяло. Голову обвязывают полотенцем. Чем-то мягким и теплым накрывают ноги. Веселая сестричка оказалась в центре внимания: люди подходят к ней, инструктируют, суют в карманы порошки, склянки. Появляются двое пожилых мужчин, кладут меня на носилки. Поезд замедляет движение.
Вагон наш дернуло, колеса заскрипели и остановились. Ко мне подошел все тот же очкастый мужчина, поднес к носу бутылку с противным запахом, наклонился ко мне, и я четко услышал его слова:
- Сестричка отвезет вас в харьковский госпиталь. Там вам будет лучше. Выздоравливайте, дорогой. Девушка сама харьковчанка. Она вас не оставит. Заодно поздравляю с Новым, 1944 годом. Он уже наступил...
