Николай Келин - Казачья исповедь
Весной 1957 года по республике шли предвыборные собрания. Как-то я пришел на одно из таких собраний в гостиницу у Голенды. Я не люблю выступать на собраниях, но на этот раз что-то побудило меня обратиться к присутствующим с речью. После собрания грянула музыка и начались танцы. И тут к столу, где я сидел, подошел незнакомый человек лет сорока, представился, что он член областного комитета партии Ярослав Ширмер и хотел бы со мной поговорить. Начался разговор. Ширмер поинтересовался, как я живу и нет ли у меня каких-либо неприятностей. Я ответил, что живу хорошо, работой доволен, но вот одно обстоятельство отравляет жизнь — секретарь райкома партии мешает моему свиданию с матерью, которую я не видел почти сорок лет. Ширмер улыбнулся и сказал:
— Знаешь, у меня есть в Праге друг — министр иностранных дел Вацлав Давид, — он, кстати, из наших мест. Завтра же я переговорю с ним по телефону, и ты получишь разрешение на поездку в Союз…
Я был ошеломлен. Но на другой же день утром телефонный звонок:
— Доктор, товарищ Ширмер извиняется, что не может переговорить с вами лично. Он срочно выехал и просил передать вам, что разговор с министром Давидом окончился благополучно. Вы просто формально должны подать прошение в ЦК партии в Прагу и вам дадут разрешение на поездку в СССР к вашей матери.
Ситуация менялась. Я сейчас же послал прошение и дней через десять получил положительный ответ.
Начались сборы, лихорадочные и очень беспокойные. Шутка ли — столько лет не был на родной земле. Ехать одному не хотелось. Жену что-то задержало дома, Юра уже работал в Словакии. Оставался один Алешка, пятнадцатилетний парнишка, которого я решил взять с собой, чтобы показать ему нашу настоящую Родину. Как это часто бывает при путешествиях, вышла какая-то заминка с билетами. Я нервничал, телефонировал, ездил, писал во все инстанции, и вот, наконец, и паспорт, и драгоценный билет в руках.
…Собираясь в Союз, я ожидал увидеть массу руин, пепелищ и обгорелых зданий. Ехал сюда, как на дорогое кладбище. Но — чудо! — за всю дорогу я не увидел ни одного обгорелого кирпича, ни одного разбитого здания. В разительном солнечном блеске все стояло новенькое, красивое, утопающее в буйной зелени. Было над чем задуматься! Что же это за народ, который, потеряв более 20 миллионов жизней, снова воскресил свою великую во всех отношениях Родину?..
Наконец, после долгого пути, поезд мягко пристал на невзрачном вокзале Новороссийска. С жадностью вглядываюсь в черты незнакомого мне города, где в марте 1920-го нашла себе могилу Добровольческая армия. На перроне мало людей — город, по-видимому, мало посещается туристами. Зорко всматриваюсь и ищу кого-нибудь из своих. Вдруг взгляд останавливается на знакомой по фотографиям фигуре. Это сестра Анфиса, которую я оставил когда-то девятнадцатилетней девушкой. Ее бы я вряд ли узнал: на перроне стояла хотя и не дряхлая, но все же шестидесятилетняя женщина и близорукими глазами искала меня. С сестрой была ее подруга, она помогла нам сложить вещи в такси, и мы покатили к дому, где меня ждала мать…
Квартира на втором этаже. Обгоняя сестру, нетерпеливо звоню. Сжавшись в комок, жду и вот слышу за дверью неторопливые шаги. В приоткрытую дверь вижу лицо нестеровской монашенки — строгое, сухое. Темные внимательные глаза без улыбки упорно смотрят на меня. И только одна фраза:
— Где же вы так задержались? Я ведь вас давно жду с обедом…
И ни слова больше, только сухой и короткий поцелуй. Ни истерик, ни выкриков, ни судорожных объятий. А оба мы крепко любим друг друга…
Сразу же замечаю, что я — весь в прошлом. А все мои — только в настоящем. О прошлом не хотят говорить… У всех же нас, вместе взятых, нет будущего, ибо жизнь уже прошла и ничего впереди. Мы прожили совершенно разную жизнь и не понимаем друг друга. Затяжная разлука рвет даже родственные, кровные связи. Правда, сестра тоже отчасти в прошлом, но только одним кусочком. В первый день войны она потеряла единственного сына. У нее до трехсот его писем, и она живет ими. Другое ее не интересует.
Как-то сестра попросила меня сходить на городской рынок за рыбой. Пошли с Алешей. Для нас тут все ново. Вот взгляд скользнул по необыкновенному ларьку, где продавали мясо, прошу Алешку встать напротив и делаю несколько снимков. Бродим по базару. На душе легко, радостно… Вдруг чувствую, как кто-то берет меня за локоть. Оглядываюсь, а за моей спиной стоит милиционер и твердо предлагает следовать куда-то:
— Идите за мной, гражданин…
— Куда? — холодея, спрашиваю я.
Милиционер строго заявляет, что мы задержаны, понимай — арестованы, и ведет нас через весь рынок к какому-то сарайчику. Здесь, вероятно, канцелярия милиции: столик, телефон, два стула. На стене трафаретные плакаты с изображением вождей. На меня смотрят иронический Булганин и плутоватый Никита Хрущев. Спрашиваю милиционера, за что нас задержали. Лейтенант отвечает вопросом:
— Почему вы, гражданин, фотографировали ларек?
— Как почему? Интересно! Разве это военный объект или предмет пограничной полосы? Я турист, приехал сюда отдыхать. А тут какой-то паршивый ларек с мясом и, пожалуйте, мы — арестованы…
Офицер милиции слушает меня внимательно — он впервые видит иностранца и насторожен. Он звонит высокому начальству:
— Товарищ капитан, я задержал двух чехословаков. За что?.. За… что с ними делать?
Ответа человека, находящегося на другом конце провода, не слышно, но нас тут же отпускают. Тогда я спрашиваю милиционера:
— А вы, лейтенант, вероятно, ходили за нами по пятам, когда мы пришли на рынок?
— С чего вы взяли? Просто ко мне прибежали несколько граждан и сообщили, что иностранцы снимают рынок. Знаете ли, у нас строгая бдительность всего населения…
«Ну и страна, ну и граждане! — подумал я. — С такими не пропадешь!» Подняв аппарат, направил, было, его на собеседника, сказал:
— Разрешите, товарищ лейтенант, на память?.. За вашу бдительность…
Но тут офицер милиции поспешно закрыл лицо руками и с ужасом закричал:
— Нельзя! Нельзя!.. Вы с ума сошли?..
Я опустил аппарат и, прощаясь, поинтересовался не без иронии:
— Скажите, по совести, просто, как человек человеку, неофициально: могу я вообще в Союзе фотографировать?
— Лучше не снимайте. Это вернее!
— Нет, все-таки буду снимать, — сказал я, и мы покинули сарай, получив таким образом с сыном боевое крещение в кутузке советской милиции.
Из Новороссийска мы съездили пароходом в Сочи — навестить мою младшую сестру Катю, которая 14 лет провела в концентрационном лагере в Сибири, за Полярным кругом. Мне до сих пор неясно, за что она сидела. Позже Катя была реабилитирована, даже получила от правительства 120 рублей вознаграждения за напрасно проведенные ею в условиях сибирской каторги 14 лет. Признаться, привела в недоумение ее незлобивость по отношению к такому правительству. Я не могу забыть, как она едва ли не восторгалась:
