Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927
Самовар мой поспел. Я устроил себе чай, ночные грезы, сплетенные с домыслами и догадками, являются передо мной как материал для решения.
Что это за решение? не обрывок ли это молитвы, которая просит у Бога укрепить волю на дело?
Да, вот значит, почему я повторяю этот стих: «как Данте любил Беатриче», понимаю: Данте как пример, как возможность любви к Прекрасной Даме — вот откуда все это начинается…
У этих людей в литературном кружке{42} «Прекрасная Дама» была ежедневно на языке, от Блока началось или раньше. Я тоже робко повторял «Прекрасная Дама» и, как оказывается теперь, без всякого смысла.
Впрочем, я имел в виду свою двоюродную сестру, прекрасную, как мне казалось в детстве, высшую, неземную женщину. Этот образ остался со мной на всю жизнь, и, когда я встречал какую-нибудь девушку, которой начинал увлекаться, я говорил себе: «Это, кажется, настоящая?» и это значило, что она соответствует тому образу, который был воспринят мною от двоюродной сестры Маши, как Марья Моревна{43}.
Да вот вспомнилось из ночи об идеях, начиная с идеи Прекрасной Дамы. Идеи, мне кажется, как ложное солнце, немного сдвинуты в сторону от светящегося живого тела, и если метиться в тело, ставя прицел на идею, то снаряд пролетит мимо. Так идея Прекрасной Дамы приводит Дон Кихота даже не к Альдонсе, а к какой-то безобразной девке на осле, как все равно и Блока привело к проститутке. Так точно и коммунист приходит к социализму, и материалист становится самым безумным идеалистом: прицелиться в идею нельзя, стрела пролетит мимо.
У самих творцов идей, подобных Христу и Прекрасной Даме, эти идеи были как ложное солнце от их настоящего горящего небесного тела: эти идеи были просто отсветом их жизни, принявшим определенную форму. Астрономы говорят нам о давно погасших светилах, блеск которых будто доходит к нам еще многие столетия: светила уже давно нет, а нам оно светит, и некоторые из нас думают — за этой формой скрывается светящее тело, и немногие дерзают даже, принимая форму за настоящее живое тело, приблизиться к нему.
Так создался Дон Кихот. Светило Прекрасной Дамы уже погасло, и Дон Кихот следовал только принципу Дамы, призрачному и несуществующему, как ложное солнце, как долетающая до нас форма давно погасшего тела.
Вот теперь я начинаю понимать, что так разделяло меня с романтиками, почему Блок, Пяст, Гиппиус, Карташов и другие казались мне людьми какой-то высшей природы, высшего постижения, высшей учености, чем я, и в то же самое время одной половиной мне стыдно было за себя и другой половиной — за них: я и уважал их, и тяготился ими, и даже потихоньку смеялся над теми, кто из них был выше других.
Вот почему так. Они были литературно, бумажно романтиками: они, получив какой-нибудь слабый жизненный толчок, целиком ушли в словотворчество, прислонясь к тому светилу прошлого, от которого у нас теперь осталась только идея или долетающая до нас форма давно умершего светила. А я, переживая все то же не в словах, а в самой жизни — да, то же самое в жизни — ведь я тоже не в словах, а в самой жизни — да, то же самое в жизни — ведь я тоже был литератором, не отпускаемый жизнью туда к ним в высшее словесное творчество, я их должен был считать как литератор выше себя, а как вправду живущий и жаждущий плоти смеялся над их бесплотными восторгами.
Так осталась мне «Прекрасная Дама» Блока и других, и все они сами эти люди, как выразился Розанов, <были> «говорящими штанами», но сама жизнь, протекая через меня безыдейно, несла в своем потоке и настоящего живого Христа и настоящую живую Прекрасную Даму — я же знал это! Значит, по Разумнику, я был «имманентным». Не смея это извлекать из себя, потому что живому жалко с жизнью расстаться, я смотрел как на корректив декадентских богоискателей на жизнь простейших людей, сектантов и, проверяя их верования, влюбляясь вначале, в конце находил, что эти люди тоже, не овладев собственной жизнью, хватались за ложное солнце…
Так воспитал я в себе крайнюю осторожность в форме смирения с подозрением, что Идея эта пуста и значит не больше, чем свет на земле угасшего небесного тела.
Вот я думаю, догадываюсь, что и Розанов, защищаясь от мертвого света угасших светил (лунный свет), избрал себе быт Авраама как оружие живой жизни против мертвых образов лунного света.
Так будучи романтиком жизненно я… <не дописано>
15 Октября. Вчера, значит, в Покров (1-го ст. окт.) убил вальдшнепа и вообще встречаю их теперь близко от дома. Значит, пролет. Охота осенью на вальдшнепов, надо считать, самая изящная, самая красивая. Кто хочет насладиться ею вполне, надо подождать теплые дни после сильных бурь и дождей, те дни с просветами солнца, когда березки только некоторые еще наверху сохранили золотые листочки и роняли их на ели… муравьи уснули, шепот: до свиданья, друг мой… Голубеет глазок: Иван да Марья — цветок, но Иван цел, а Марьи уж нет.
Я дал Полонскому очерк «Ленин на охоте», а он, ничего не сказав мне, послал его на прочтение Марье Ильинишне: вот какие нынче редакторы пошли! Тошнотворное время.
Сосед! вот еще что. Не я избрал его: он мне дан. Человек, скала, болото или просто пригорок, по которому непременно надо всю жизнь ходить за водой.
Все складывается совершенно случайно, и даже цвет окраски жилищ выбирается не по вкусу, а по цене краски — красят больше охрой. Но ведь и охра бывает прекрасна поздней осенью, когда все деревья окрашены охрой: домик будто засыпали опавшие листья, а зеленая крыша его, как бодрое поле свежей озими, и набеленные наличники окон отлично подчеркивают волю человека, запасающего на зиму дрова, огурцы и капусту, чтобы отсидеть морозы и вьюги. Смотришь на такой домик и, кажется, хорошо. Но это художественное впечатление, чтобы стать силой, должно выдержать проверку в длительных днях, и тут в эти дни встают соседи.
А есть детская игра в соседи: недовольный соседом переходит к другому, иной же заявляет: «всеми недоволен!», и тогда все переменяют места. Вот настоящая революционная игра{44}.
Дождь весь день и буря. Вечером был Влад. Сер. Трубецкой и, как все замученные дворяне и князья («Робинзон»), презрительно говорил о цивилизации с паровозами. Я ему на это возражал, называя такие взгляды банальными: паровоз и электричество великое благо, но там, где паровоз и электричество, всегда скопляется много людей, чуждых друг другу, как соседи по жилью, по квартире, и вот эта злоба на соседей переносится обыкновенно на невинные паровозы.
— А выйдите, — говорил я, — из леса нечаянно к линии ж. д., проведенной по этому лесу, — какими прекрасными, таинственными покажутся рельсы в лесу…
