Джерри Хопкинс - Никто не выйдет отсюда живым
Когда Джим объяснил эту сцену, все забеспокоились. Они знали, что не смогли бы отговорить его от задуманного, но они не были бы его друзьями, если бы не попытались хотя бы протестовать.
Но ведь на самом деле ты не хочешь этого делать, правда? – сказал Леон.
Джим посмотрел на него. Казалось, он воспринял этот вопрос как вызов. Он эффектно сбросил с пояса верёвку, выпрыгнул на парапет, скомандовал Полу начинать съёмку и исполнил свой танец, переходя порой границы спектакля, помочившись, например, с балки вниз на Сансет. Вся эта сцена выглядела бессмысленной – если бы вы не знали Джима. А это было просто пьяное сумасшествие.
Если в своих фильмах Джим был безрассудной звездой рок-н-ролла, то книги проливали свет на другую сторону его личности – они показывали Джима-поэта.
Он был вполне доволен опубликованными им стихами. “The Lords” были составлены наиболее экстравагантно: 82 зарисовки в духе Рембо – о видениях и о кино – были отпечатаны на дорогой кремовой пергаментной бумаге 11-го формата в шикарном голубом переплёте с красными завязками и заголовком золотыми буквами. “Новые творения” были изданы более скромно: 42-страничная книжка обычного формата с более поздними стихотворениями была напечатана на бледно -жёлтой бумаге сорта, используемого на блестящих обложках журналов, переплетена в коричневый картон, подобный тому, в какой переплетают школьные тетради для конспектов, и, опять же, имела заголовок золотыми буквами. Джим оставил в офисе “Doors” по сто экземпляров каждой книги – их сложили у стены около стола Билла Сиддонза. На обложке каждой книги было имя, которое он использовал для своих стихов – Джеймс Дуглас Моррисон.
Во всех “Новых творениях” слова и фразы сексуального конфликта сочетались с образами боли и смерти. Здесь были убийства, линчевания, катастрофы, дети привидений, разорванный рот, гонорея, зло от лжи, человеческие танцы на сломанных костях, оскорбления, восстания, художники ада. Здесь была гротескная потусторонность, незримое присутствие Лавкрафта и Босха. Часто упоминаются животные: насекомые, ящерицы, змеи, орлы, пещерные рыбы, угри, саламандры, черви, крысы, дикие собаки.
Последнее стихотворение в этом тонком томике было не менее отчаянным, чем все остальные. Здесь, в этом неозаглавленном описании последствий апокалипсиса было путешествие по потерянной земле.
Стихи отражали глубокий, долгий взгляд на кровоточащие раны страшного отчаяния Джима, которое никогда так и не было, да и не могло быть адекватно понято и объяснено, но которое оказалось болезненно ясным и прекрасно выраженным в его поэзии.
Четыре нью-йоркских журналиста, монтировавших телевизионную панель, кажется, испугались, когда Джим лёгким шагом вошёл в студию 13-го канала. Когда пять месяцев назад они последний раз видели его в “Madison Square Garden”, он был чисто выбрит и одет в свои чёрные кожаные штаны. Теперь он носил широкую бороду, тёмные авиационные очки и полосатые хлопчатобумажные железнодорожные штаны и курил длинную тонкую сигару так он больше был похож на привлекательного, мускулистого Че Гевару. Столь же харизматический, как и всегда, он был теперь трезв и очарователен, говоря всем, как он рад оказаться в студии образовательного телевидения, где нет цензуры, разговоров и музыки, которые надо воспринимать всерьёз.
Ссылка Джима на отсутствие цензуры была не просто случайным замечанием, так как “Doors” собирались показать неотредактированный цензурой вариант песни под названием
“Сделай меня женщиной”. Когда год назад эта песня была включена в концертный альбом, строчки “Воскресный водитель / христианский motherfucker” пришлось вырезать. На “Public Broadcasting System” эти строчки, однако, восстановили, хотя Джим смягчил ситуацию, невнятно произнеся нецензурное слово.
“Doors” показали также длинную музыкальную поэму, которая даст название их четвёртому альбому – “Тихий парад”, а во время десятиминутного интервью группы Ричарду Голдштейну Джим достал экземпляр “Новых творений” и прочитал несколько стихотворений. Когда его спросили, не хочет ли он, чтобы его и дальше воспринимали как “эротического политика”, Джим впервые публично заявил, что только дай журналисту повод ухватиться за какуюнибудь фразу, и все, кажется, найдут в ней смысл.
Это был “новый” Джим Моррисон – скромный, серьёзный, вежливо уходящий от разговора о Майами “по настоянию моего адвоката”, мальчишески очаровательный, читающий стихи. Но для близких ему людей было очевидно, что Джим снова манипулировал прессой – сменив одежду, отрастив бороду, привлекая внимание к своей поэзии, искренне говоря о своём маккиавелианском прошлом, он создавал себе другой имидж. Он был более скромным. Не то, чтобы предыдущее одетое в кожу его воплощение было не разумным, но оно оказалось ограниченным, и он явно из него вырос. Его новый имидж был одновременно проще для жизни, и с ним было легче жить по принципам. Джим учился.
Интервью PBS было у Джима первым после Майами. Второе случилось меньше, чем через неделю – лос-анджелесскому корреспонденту для публикации в издании, которое (как считал Джим) больше всего повредило его имиджу – в “Rolling Stone”. За две или три недели Джим четыре раза встречался с Джерри Хопкинсом и дал своё самое обширное и, возможно, самое глубокое интервью. Казалось, он очень хотел понравиться, хотел быть понятым. Хотя слова он произносил медленно, бережно – как ювелир берёт необработанные камни.
Как и ожидалось, он отказался говорить о Майами – по юридическим соображениям, как он сказал. Но, неожиданно, он говорил о своей семье, не глубоко, но честно и многообещающе то, чего он никогда бы раньше себе не позволил. Джерри спросил Джима, зачем он придумал свою прежнюю историю. Джим чуть подумал, прежде чем ответить, и сказал: “Я просто не хотел их впутывать. Если вы действительно хотите выяснить какие-то личные детали, то это довольно легко сделать. После нашего рождения остаются следы в документах, и так далее. Пожалуй, когда я говорил, что мои родители умерли – это была своеобразная шутка. У меня есть брат, но я не видел его больше года. Я не вижу никого из них. Я сказал сейчас об этом больше, чем когда-либо”.
Ответ давал не много информации, но сам факт, что Джим подтвердил существование своей семьи, многое говорил о пути, которым Джим пришёл к пониманию своей жизни в другом образе. Или, как сказал однажды в интервью Билл Сиддонз, “Джим использовал множество маленьких демонов, живущих у него внутри. Я не думаю, что у него там ещё много чего. Кажется, он вырабатывает их из самого себя”.
Некоторые из его ответов были тщательно отшлифованы: “Меня интересует кино, потому что для меня это ближайшее приближение к художественной форме, которое мы превращаем в действительный поток сознания, одновременно в жизни-мечте и в каждодневном восприятии мира ”. Другое определение он предложил в качестве ритуального: “Это чем-то сродни человеческой скульптуре. В некотором смысле это подобно искусству, потому что даёт форму энергии, и в некотором смысле это обычай, привычно повторяющееся действие или карнавал, имеющий определённое значение. Это охватывает всё. Это как игра”. И ещё такая мысль: “ логическое продолжение личности есть Бог”, а “логическое продолжение жизни в Америке быть президентом”.
