Михаил Айзенберг - Контрольные отпечатки
Почерк Асаркана становился все менее разборчивым, но параллельно совершенствовался навык его дешифровки, так что прочтение очередной открытки требовало примерно тех же усилий. Для нас все оставалось на прежнем уровне. Свежие читатели не могли понять ничего.
ПРАВИЛЬНО ЛИ Я ДЕЛАЮ (ДОРОГАЯ РЕДАКЦИЯ) НАЗЫВАЯ ДОКТОРА ВЕКСЕЛЬМАНА ВРАЧОМ-КОНЦЕПТУАЛИСТОМ? При выписке из больницы (в июне) мне было назначено то и сё, и в том числе – позвонить доктору по диабету – в той же больнице. Я сделал это только через три месяца (и то по совпадению обстоятельств) и вот был у него уже три раза. В первый раз он спросил: зачем вам врач? во второй – Чего вы ждете от меня? третий – см. на обороте. Он молодец.
Обучив меня измерять (со специальной машинкой, которую мне (по его рецепту) выдали в аптеке) сахар в крови и получив ужасно высокий показатель 320 («а сколько надо?» – «Сто!»), он спросил меня: Хотите лечиться? Я ответил: Не очень. НО ОН НЕ ОБИДЕЛСЯ и даже, кажется, не удивился (19. 10. 01).
ВЧЕРА (24. IV) я отправил вам ДВЕ ОТКРЫТКИ в ответ на два полученных накануне конверта – с письмом и с Ниной (Нинелью) Воронель, – НО, вернувшись домой и провожая умственным взором ушедший день, я вдруг УВИДЕЛ (умственным, повторяю, взором) что на первую открытку я наклеил не марки 37+23+10, что составляет нужную сумму 70 центов, а 37+10+10, и тогда судьба открытки может сложиться по-разному: не заметят и доставят вам; вернут мне; соберутся вернуть но потеряют. БУДЬТЕ ГОТОВЫ КО ВСЕМУ КАК ГОТОВ КО ВСЕМУ Я. Плохи мои дела, если я прав и марки наклеены неверно, но если я неправ – мои дела еще хуже (25. 04. 03).
На одной из открыток, пришедших в начале мая, марки действительно были наклеены в том самом порядке: 37+10+10. Но американская почта, к счастью, не очень внимательна.
В лучшие часы хожу как Улитин, но медленнее и устаю скорее. «Устаю» – значит возвращается адская боль.
Реальная ситуация все больше напоминала один мой старый сон – еще в первые годы знакомства.
– из какого-то сада, из телефона-автомата я звоню Асаркану. Голос у него одышливый и прерывающийся. Я собираюсь с духом, чтобы сказать ему что-то важное, но он это чувствует и с какой-то злостью обрывает: «Так что, Миша, не можете вы мне помочь? Мне нужны пятьсот рублей». Я стал лихорадочно, но и как-то замедленно, вяло соображать: где бы достать? Нет, негде. Не у кого даже занять такую сумму. Но он смягчился, что-то пробормотал о более близких планах, но не сегодня, – только не сегодня. Я спросил про Гаевского, он не ответил, и молчание было долгим, неоправданно долгим, уже непонятным. Потом как будто хрип в трубке. И я понял, что ему плохо, что там, на другом конце провода обморок, припадок, инфаркт. «Вам плохо? Что с вами?» Опять бормотание: «…нет… нет… да…» «Я приеду сейчас. Приехать мне?» Нет ответа. Я вышел из кабинки, и вялое оцепенение сдавило меня, такие ватные движения, так не хочется думать, все как тогда, когда он попросил денег —
Уже в 2003 году, на излете нашей переписки, в ней возник отдельный сюжет, пародийно оттеняющий все последующие усилия мемуаристов и как будто специально приготовленный под занавес – в назидание.
Вы писали что знаете человека, редактирующего Вести, где он (М. Зайчик) напечатал или обещал напечатать П. У. Нельзя ли узнать у него про сочинение Нины («Нинель») Воронель 26 декабря 2002 под заглавием «Айги и Ас.»? – что она нашла тут общего. Вы писали также что и сам Г. А. вдруг меня вспомнил, крайне недостоверно соединив меня с людьми о которых я ничего не знаю. А теперь мой сосед с 4-го этажа, лауреат Сталинской премии и Строитель Московского Метро (первой очереди), год рожд. 1915, принес мне страницу этих Вестей где напечатаны комментарии к этому тексту – беседа с сыном моей опекунши: он тоже меня знал и может рассказать еще много чего. «Я помню, его уголок за занавеской посетил Ролан Быков, Юлия Борисова, Наталья Гундарева и другие артисты Театра имени Вахтангова». – Не только никто не посетил, но не было и занавески. Ну, с него взятки гладки (в юности ему принадлежало суждение о телефоне: – Хорошая вещь телефон: надо куда-нибудь позвонить – взял и позвонил), а про супругов Воронель (она там поминает и мужа Сашу) и Генку хотелось бы узнать (03. 03).
Спасибо за Воронель, теперь я спокоен. Я видел ее с мужем один раз в кафе, а у Генки в избе был тоже один раз, но без нее, без поэтов и без Москвича (21. 04. 03).
Среди тех же апрельских открыток прибыл текст непонятного направления:
В книге В. П. Козлова История Государства Российского Н. М. Карамзина В Оценках Современников (изд. Наука, М, 1989) процитировано письмо казанского историка Арцыбашева археографу Д. Языкову (1818) с обличениями Карамзина за безобразное смешение посторонщины, недоказательности, безразборности, болтливости и преглупейшей догадочности. Болтливость как видите не подчеркиваю (28. 04. 03).
Из текста открытки нельзя понять, кому на этот раз досталось за посторонщину и преглупейшую догадочность, – относится ли отзыв к каким-либо моим сообщениям или к мемуарам Н. Воронель. Мне почему-то хотелось извиниться за посылку этого произведения, хотя не я его писал и послал не по своей инициативе. Я его, по существу, и не читал, только выхватил несколько строчек в разных местах: «Когда вся водка была выпита, лысоватый лидер поэтов, который оказался знаменитым московским гуру Александром Асарканом, попросил подвезти его домой. Мы втиснули его на заднее сиденье, в просвет, оставленный четой Богатыревых, и по пути попытались выяснить, чем же он так знаменит». И т. п. Не думаю, что сын опекунши написал много хуже. Но Сашу оно чем-то заинтересовало.
Я все еще разгадываю сны Нинели Воронель – без фрейдистских штампов (а кроме штампов я ничего не знаю) и без слишком легкой отсылки к старческим слабостям, – и продолжаю вчитываться в этот как бы мусорный текст. Вот например она посадила меня в машину между Костей Богатыревым и его женой – слово «просвет» надо понимать именно так, – но ясно, что посадить меня можно было только с краю, а на самом деле я с Костей встречался ВСЕГДА на ступенях Центр. Телеграфа, откуда он отправлял письма Эриху Кёстнеру, чью книгу Мальчик из спичечной коробки в своем переводе он подарил мне С ЛЮБОВЬЮ И НЕНАВИСТЬЮ, и я, зная его очень мало, с тех пор всегда о нем думал.
…и я, зная его очень мало, с тех пор всегда о нем думал.
* * *К концу 2003-го Асаркан уже не вставал с больничной койки, и редкие посетители не всегда могли вернуть его к реальности. До нас доходили странные, часто искаженные слухи. Вроде бы Оля разговаривала с ним по телефону, он отвечал на ее вопросы, а потом вдруг спросил (с понятным раздражением): «Ты не знаешь, зачем Шумилова нагнала сюда эту толпу московских людей?» Какие-то наши заместители обступили его толпой, заполняя гаснущее сознание. Господи, думал я, за что? Лежать под капельницей, в чужой стране, уже без их языка и почти без сознания, но в плотном окружении наших надоедливых бесплотных двойников. Есть от чего прийти в раздражение.
