Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира
– Внимание! – сказал один из вошедших и не торопясь достал из своей объемистой сумки увязанную пачечку тонких папок размером в пол-листа писчей бумаги-- Слушайте приговоры суда,- продолжал он, не глядя на нас.
В вагоне наступила та тишина, которую обычно называют могильной… Были слышны лишь слабое потрескивание в печке, хрустящий снег под ногами стрелка у вагона да шелест страшной бумаги в руках пришедшего.
Четыре ряда давно не бритых арестантов выровняв лист по кромкам нар: верхние-поджав под себя ноги нижние – опустив на пол.
– Артемьев Константин Кудимыч! – назвал глашатай фамилию, стоявшую по алфавиту первой.
– Здесь я,- ответил старик и замер с широко открытыми глазами.
– Осужден особой «тройкой» НКВД по Ленинградской области сроком на десять лет по статье КРА.
– Сколько лет? По какой статье? – переспросил обалдевший Кудимыч.
– Я же сказал – десять лет. А статья эта означает: контрреволюционная агитация.
– Какую же я агитацию делал, гражданин начальник?
– Мы не знаем, что вы там агитировали,-ответил второй пришелец, принимая «объявленную» папку первого.- Здесь нет вашего следственного «дела, а только формуляр с текстом приговора.
Между тем первый уже раскрыл новую папку:
– Блинов Егор Иванович!
– Тут я! – испуганно ответил мой сосед и привстал
– Осужден той же «тройкой» на восемь лет по статье КРД.
– А это что за статья? – спросил кто-то с против положенных нар. Блинов, видимо, так растерялся, что успел даже спросить, что это за новейшая статья в советском законе.
– КРД означает контрреволюционную деятельность,- снова ответил второй, засовывая «дело» в сумку.- Чтобы не тратить зря времени, мы будем являть только сроки и статьи. А судила вас всех ленинградская «тройка».
Первый между тем вынимал очередную тоненькую папочку с очередным сроком:
– Ефимов Иван Иванович!
– Я!
– Восемь лет по статье КРА.
– Иванов Борис Сергеевич, он же Меченый, он Игнатов!
– Здесь,- сипловато ответил Меченый.
– Десять лет по статье СОЭ!
– Это что еще за СОЭ? – удивленно спросил уголовник.
– Социально опасный элемент.
– За что же десятку всыпали? Меня же не на «деле» брали!
– А вы делом никогда и не занимались: ваша профессия была воровство или иные уголовные занятия.
– Я говорю, что перед арестом я никакого преступления не совершил,- пытался оправдываться бывший преступник.
– А тут, пожалуй, все осуждены не за конкретные проступки, а за прошлые прегрешения и ошибки,- ответил представитель органов НКВД, оглядывая обросших, грязных и истощенных людей.- И давайте соблюдать тишину и порядок.
– Какой тут, к черту, порядок,- сказал оказавшийся внизу Карзубый и, смачно сплюнув, полез на нары.
Второй агент попытался было остановить уголовника, но первый качнул головой: дескать, пусть лезет-и продолжал свое дело, взяв в руку очередной листок:
– Костромин Яков Сергеевич!
– Здесь,- робко и тихо ответил пожилой человек, спавший рядом с Артемьевым.
– Десять лет по статье КРД! – Как вы сказали?
– Я вам ясно сказал: десять лет!.. – Малоземов Григорий Ильич!
– Я! – чужим, как бы осевшим голосом ответил Григорий, весь напрягаясь.
– Восемь лет по статье КРА! Гриша молча посмотрел на меня и криво улыбнулся. Посланцы закона продолжали называть фамилии и объявлять приговоры. Тишина нарушилась уже после первых сообщений, а по мере новых и новых приговоров еле сдерживаемый гул нарастал. Костромин сразу же забился на свое место, и вслед за тем оттуда послышались глухие звуки, похожие на рыдания. Под нами кто-то надсадно охал.
– Тихо, граждане, успокойтесь! – кричал объявляющий.
– Хорошо вам быть спокойными – вы не получили Десяти лет неизвестно за какие проступки.
– Приказываю помолчать!- уже строже приказал второй. А с нар то и дело раздавалось:
– А меня за что? Это же несправедливо!
– Нам ничего не известно, напишите жалобу с просьбой пересмотреть «дело»,- разъяснял первый после того, как все приговоры были объявлены.
– Не виноват я ни в чем. За что же такая кара?!
– Повторяю еще и еще раз: никакими сведениями мы не располагаем, кроме зачитанных. Обо всем, что вам непонятно или несправедливо, обжалуйте в высшие органы власти по прибытии на место.
– А где то место? Когда привезут?
– Не беспокойтесь, скоро доставят.- И первый, видимо старший, взялся за длинную дверную скобу…
Когда вскоре поезд тронулся в путь, наступило тягостное молчание. Но в этом надоедливом перестуке мне слышался, как в бредовом сне, уже новый смысл: «де-сять-лет, восемь-лет, десять-лет, восемь-лет», сменяемый нелепой, доводившей до сумасшествия аббревиатурой:
– КРА.
– КРД.
– КРА.
– КРД.
А по мере размышлений мучительным рефреном: аббревиатура сменялась мучительным рефреном:- За что?
– За что?
– За что?
– За что?
Рядом со мной тихо постанывал молчаливый Блинов, перевернувшись вниз лицом. Григорий Ильич, вытянувшись во весь рост, словно окаменелый, не мигая глядя в потолок. Артемьев сидел на грязном полу и с каким то ожесточением шуровал кочергой в печке, а она сердито гудела и брызгала стремительными искрами. Два его соседа сосредоточенно курили, и лишь отражение пламени в мокрых глазах говорило о горе и муках. Каждый по-своему переживал свою беду. Не меньше нас были озабочены и уголовники. Они неожиданно посмирели. Еще недавно они были уверены, что дали и. от силы по два-три года и свобода не за горами:
– Подумаешь, срок: зиму – лето, зиму – лето, – шутил Чураев.
К их великому разочарованию, все они получили по десять лет, даже больше, чем некоторые контрики. Их возмущению не было конца.
– Не обидно, если бы взяли лягавые на крупном деле,- бушевал и сквернословил Меченый,- а тут всякой мокроты по какой-то неведомой «сое»- десять лет!
– Глубокую клизму всунул тебе товарищ Ежов из этой «сои»…- съязвил со злостью кто-то из политических с нижних нар.
– Не горюйте, корешки, больше «петушка» не продержат: в сорок втором году выскочим по амнистии двадцатипятилетия Великого Октября…
Я слез со своего эшафота и, шатаясь от качки и горя, подошел к лежащему Костромину. Он все еще охал на холодных голых нарах, зарыв голову в затасканную одежонку.
– Успокойтесь, пожалуйста, ведь нам всем нелегко,- сказал я, осторожно потрогав его за ноги.
Артемьев, бросив на меня косой взгляд, снова повернулся к печке и зашмыгал носом. Костромин затих, продолжая вздрагивать, как от озноба. Потом приподнялся на локте и посмотрел в мою сторону, все еще не видя меня. Наконец на лице его появилось подобие улыбки. Он сел, сделал непроизвольный жест правой руки к переносице и снова сник. Я понял, что он совсем недавно носил очки.
