Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
Чем могло все это кончиться без этой неожиданной помощи — трудно представить. Отношения с вышестоящим командиром стали натянутыми и строго формальными, испортить до конца из-за субординации их нельзя. А то, что произошло в Алленштайне, явилось пиком напряженности.
Третья атака, в которой мне пришлось участвовать, случилась во время моего пребывания во 2-ом батальоне. В рассказе о капитане Трусове я не упоминал о ней, так как этот эпизод выходил за тему повествования и лично к капитану отношения не имел.
Батальон двигался по дороге не походной колонной, а скорее, табуном: как сказала одна старушка на понтонном мосту в Николаеве, когда роте было приказано идти не в ногу: «Сыночки, а нет ли моего сыночка в этом табуне?»
Незадолго до этого был привал, комсорг полка капитан Звонарев обошел роты, рассказал последние новости со всех фронтов и самую главную — о том, что войска 1-го Белорусского бьются за плацдармы на Одере, а значит, совсем скоро будет взят Берлин. Но в конце он сказал фразу, которая потрясла меня тогда и запомнилась на всю жизнь:
— Сейчас мы идем на Данциг и Гдыню, вы стоите в центре Европы и за вашей спиной огромная страна до самого Владивостока, которая смотрит на вас, надеется, ждет Победу и ваше возвращение.
С этим настроением и шел батальон вперед на Данциг и Гдыню, не ведая, что произойдет через несколько минут. Мы подходили к высокой железнодорожной насыпи, пересекающейся под прямым углом с шоссе, по которому мы двигались. Неожиданно колонну галопом верхом на лошади обогнал командир полка и, спрыгнув на землю, поднял руку и что-то сказал комбату. Тут же раздалась команда:
— Батальон, вправо, в цепь, короткими перебежками вперед, ориентир — опушка леса.
Четыре стрелковых роты тут же развернулись, рассредоточились по широкому полю от железной дороги до молодого лесочка справа и начали движение. Помню, что пулеметная рота отстала на километр, а минометная — еще дальше.
Расчет ПТР залег за рельсами, поддерживающими телеграфный столб, второй — выбежал на полотно железной дороги. Мне ничего на оставалось, как отбежать вправо и от ПТР, и от пулеметчиков и перебегать вместе со всеми.
На середине поля был взгорок и немцы, пропустив нас ровно до середины, открыли кинжальный огонь из нескольких пулеметов. Роты залегли, перебежки прекратились, все лежали, вжимаясь в землю и прикрываясь оружием. Я лежал правой щекой в снегу, прикрыв голову автоматным диском.
Не знаю, сколько это продолжалось, счет времени был потерян. Появились раненые и убитые. Первым, прямо от насыпи, поднялся один из ротных командиров:
— Вперед, быстро, бегом, иначе все погибнем, — крикнул он и с пистолетом в руке выбежал перед залегшими плотной цепью солдатами.
Батальон поднялся и с яростной матерщиной бросился вперед, крик стоял неописуемый, перекрывал даже стрельбу пулеметов. Мы бежали во весь рост, стреляя на ходу, и вдруг немецкие пулеметы умолкли, слышен был только гулкий звук станкового пулемета, бившего из молодого лесочка прямо во фланг немцам.
Осмотрели немецкую позицию: несколько убитых и два брошенных пулемета: один станковый, второй МГ-34. Сержант-латыш прихватил его и весь батальон вошел в лес, сели на хвою и поваленные деревья, молча отдыхали. Железная дорога была рядом, но уже в глубокой прорези.
Я сидел на низком пеньке рядом с сержантом, державшим в руках немецкий пулемет, и мы тихо разговаривали. Я спросил его об устройстве этого пулемета и он, положив его мне на колени, рассказывал. Открыл затворную коробку, вложил ленту и, показав положение, в которое нужно установить подаватель патронов, закрыл коробку.
В этот момент на полотно железной дороги выскочил немецкий солдат и стал осматриваться. Сержант замер и, толкнув меня, показал в его сторону. Немец никого не увидев, махнул рукой, и на полотно выскочили из леса еще 10–12 солдат, очевидно они уходили на другую сторону железной дороги. Сержант передернул рукоятку затвора и тут же дал длинную очередь прямо с моих колен.
Когда подтянулись все отставшие, наш батальон не вернулся на шоссе, а двинулся по просеке вдоль железной дороги. Сержант-латыш спустился на полотно, как только мы поравнялись с тем местом, где были немцы, и принес оттуда еще один пулемет:
— Немцы не простые, из ваффен-СС, наверное, еще встретимся. Это ребята серьезные, — сказал сержант и те, кто услыхал его, задумались.
Возвращаясь к теме атаки с громоподобной нецензурщиной, попробую рассказать еще об одном запомнившемся эпизоде.
На очень тяжелом марше, когда в кюветы сбрасываются пачки с патронами, гранаты, котелки, а иголка с ниткой в шапке клонит голову вниз, полку объявили привал. Весь личный состав улегся по обочинам и кюветам, подняв ноги вверх. По дороге примчался бронетранспортер со счетверенными крупнокалиберными пулеметами и экипажем из четырех девушек, командиром и водителем, съехал на боковую дорогу метрах в 10 от шоссе и остановился. Водитель, приподняв часть капота, возился с мотором, командир был около него, а девушки сидели в кузове, поглядывая по сторонам и выслушивая комплименты лежащих вокруг машины полуживых пехотных кавалеров, которых их появление явно взбодрило.
Неожиданно вдалеке показалось 6 или 7 «мессершмиттов», летевших параллельно дороге к нам в тыл, и одна из девушек, миловидная смугляночка, видно также в порыве вдохновения, присела к установке, прижалась к плечевым упорам и выпустила по ним длинные четыре трассирующих очереди. Все самолеты продолжили свой путь, а один развернулся на БТР и, стреляя из пушек и пулеметов, пронесся над нашими головами, а затем полетел догонять своих. Комплименты сменились страшной, неописуемой руганью тысячи разъяренных глоток; пулеметчица заплакала и вскоре БТР продолжил свой путь, провожаемый нецитируемыми пожеланиями.
Война заканчивалась, победа была где-то рядом и, видя нашу армию, вошедшую в Европу, любому человеку, будь то наш солдат или немецкий, было ясно, что повернуть события вспять уже невозможно. Желание вернуться домой было велико и у нас, и у немцев. На допросах пленные практически не кричали о верности фюреру и старались рассказать так, чтобы уменьшить потери своих коллег. Но война продолжалась, в нас стреляли и мы стреляли, стрелял и я.
Каждый раз, нажимая на спусковой крючок, я думал, как бы мне не попасть в того толстого фельдфебеля, который спас нас от расстрела 24 октября 1943 года, или в его ближайших родственников. Естественно, что сказать об этом было нельзя, ибо я тут же был бы заклеймен как пособник фашистов. Я думаю, что и сейчас, прочитав эти строки, кое-кто из ветеранов выскажется нелестно в мой адрес и, предвидя это, отвечаю: а вам приходилось стоять лицом к забору с поднятыми руками, когда за спиной пулемет, в патронник которого дослан первый патрон?
