Карл Кунов - Свинцовый ливень Восточного фронта
Быстро развивалась программа денацификации, разработанная, чтобы уничтожить все остатки национал-социализма и наказать прежних членов нацистских организаций. В американской зоне все взрослые были обязаны ответить на всесторонний анкетный опрос, предназначенный, чтобы установить их связь с партией. На основании информации, собранной таким образом и полученной в результате обширных допросов известных партийных чиновников, миллионы немцев были лишены права заниматься общественной деятельностью. Это, в свою очередь, еще увеличило беспорядок, так как во многих областях осталось немного или вообще не осталось опытных чиновников для занятия ежедневной управленческой деятельностью.
Такова была окружающая среда, в которую Карл фон Кунов был освобожден после войны. Для победивших Союзников, которые теперь управляли Германией, он был прежним завоевателем, который был сам завоеван. Для некоторых немцев он был еще одним бывшим членам офицерской элиты, чей провал был виден всюду, куда ни взглянуть. Фактически, он был пожизненным солдатом в государстве без армии и беженцем в своей собственной стране.
Вспоминает Карл фон Кунов…Две недели спустя я был объявлен здоровым и отправлен в лагерь для военнопленных в Биссенхофене около Кауфбойрена. Там мне также очень повезло, потому что, в целом, американские войска в той области вели себя так, как должны вести себя оккупационные войска — то есть согласно международному праву.
Я уже один раз наблюдал типичный случай в Кемптене, который был рядом с границей французского сектора. В один день у меня в комнате оказалась компания — спокойный пожилой джентльмен. Позже я узнал, что он был высоким партийным чиновником и госсекретарем в каком-то министерстве Рейха. Очевидно, он был вовремя предупрежден и перешел из французского сектора в соседнюю американскую зону оккупации. Когда французы хотели забрать его из убежища в сельском доме, он убежал к Кемптен.
Разъяренные из-за провала, французы пошли к жене фермера и угрожали ей сжечь ферму дотла, если партийный чиновник немедленно не вернется в их зону оккупации. Очевидно, он сказал хозяйке, что он должен был пойти в Кемптен в больницу. В отличие от меня, он действительно нуждался в медицинской помощи. Таким образом, испуганная женщина показалась в больнице и пылко просила своего гостя вернуться во французский сектор, что он совсем не намеревался сделать.
Будучи кадровым военным, я не ожидал, что с кем-либо возникнут проблемы, так что я сопроводил женщину к американскому командному пункту и объяснил молодому офицеру, который хорошо говорил по-немецки, что намеревались сделать французы. Уже к этому времени можно было заметить напряженность между французами и американцами. Американцы, к примеру, уже были вынуждены оказывать давление на французов, чтобы те вышли из Штутгарта, временно прекратив им поставки.
Капитан сразу же поехал вместе с напуганной женщиной к ее сельскому дому и, как я несколько позже узнал, энергично отговорил там французов от их затеи. Позже я случайно видел партийного чиновника — на расстоянии — в лагере в Биссенхофене. Он уже был отделен от обычных военнопленных, в отдельном дворе, огороженном колючей проволокой. В этом лагере, к счастью, условия были весьма неплохие, в отличие от многих других лагерей для военнопленных (например, Бад Кройцнах). В нашем лагере у нас были палатки с соломой, чтобы спать, и простая, но адекватная пища.
Я встретил много старых знакомых, даже некоторых из восточнопрусской части, в которой я служил в мирное время, все постаревшие на несколько лет и более высокого звания, чем тогда, когда я их видел последний раз.
В день моего прибытия американцы были только в процессе отделения высоких партийных чиновников от обычных военнопленных. Генералы и офицеры Генерального штаба были в тот же самый день перемещены в недавно подготовленный лагерь через улицу. Позже их содержали в специальных лагерях в течение многих месяцев.
Офицер американской части охраны хотел назначить меня командиром офицерской роты. Я объяснил ему, что, возможно, один из многих представителей администрации с равным или более высоким званием лучше подойдет, и, к моему большому облегчению, он согласился. Несколько дней спустя меня вызвали в тент, где, после краткого допроса, если не было никаких обвинений против них, военнопленные увольнялись со службы в Вермахте.
Американцы с особенным подозрением относились к людям, которые не могли представить свою солдатскую книжку. В Биссенхофене почти все, кто имел книжку и был солдатом в Армии или Люфтваффе, были уволены сразу же. Американец, допрашивавший меня, хотел знать, не был ли Немецкий крест в золоте на моей фотографии в паспорте золотым партийным значком! Совершенно правдиво, я ответил отрицательно, и я был уверен, что он знал это, так или иначе. Тогда он спросил меня о моем отношении к Гитлеру. Мой ответ, что у меня еще не было времени, чтобы подумать об этом, и что, вероятно, займет много времени, чтобы дать ответ здесь и сейчас, казалось, удовлетворил его. Он даже ответил на мою просьбу дать мне страницы моей книжки, содержащие записи о наградах и повышениях, вместо того чтобы бросить их в почти полную коробку… и, в этой неофициальной манере, таким образом был положен конец моей семнадцатилетней службе.
Мои годы на службе не оставили мне времени для самоанализа или размышлений. Теперь, в конце того жизненного периода, мне пришло в голову, что у солдатской жизни есть два лица: напыщенное/патетическое и мистическое/великолепное. Я встречал многих офицеров, кто носил первое лицо, но я также знал очень много солдат и офицеров, кто дорожил вторым.
Мой первый опыт с тем мистическим и великолепным лицом военного существования произошел, когда я был еще рекрутом в Мариенбурге, в Западной Пруссии, в 1928 году. По случаю посещения Вильгельма Гренера, министра обороны Веймарской республики, я участвовал в Grosser Zapfenstreich, или Великой Тату. Эта церемония — одна из самых внушительных в жизни немецкого солдата, и она проводится только в особых случаях. Проведение этой церемонии в чью-то честь считается одной из самых высоких почестей, к которой можно стремиться.
Во всех гарнизонах каждую ночь игрался сигнал Locken[46], оповещавший солдат, что пришло время возвращаться в казармы. Пятнадцать минут спустя начиналась церемония тату. Каждую ночь она обычно исполнялась горнистами или трубачами как сигнал, что все солдаты не на посту или в увольнении должны быть в их казармах к тому времени, как игралась последняя нота.
Великая Тату была, однако, совсем другой церемонией. Было практически невозможно для любого, кто наблюдал ее, не говоря уже о тех, кто участвовал в ней, не быть глубоко тронутым и воодушевленным этой церемонией. В ней участвовал полковой оркестр, вместе с литаврами, дудочками и даже карильонами, а также почетная рота, солдаты на флангах которой несли пылающие факелы. Каждая Великая Тату начиналась в бурном темпе барабанов, затем следовал пронзительный вопль дудочек, который обозначал Locken. Затем следовал призыв к вечерней молитве, обозначаемый игрой Deutschland Uber Alles — государственного гимна, который был, в конце концов, первоначально гимн авторства Гайдна. Затем игрался подбор из нескольких наиболее активных немецких военных мелодий.
