Марк Твен - Автобиография
Суинтон держал у себя бутылку виски. Иногда она бывала полна, но редко так же полна, как он сам, и именно тогда, когда он был особенно полон, он наиболее умело обращался со своим пером. Мы писали по письму раз в неделю, переписывали их и рассылали в двенадцать газет, взимая по доллару за штуку. И хотя мы не разбогатели, это не позволяло бутылке иссякнуть, и она отчасти подпитывала нас обоих. На остальное мы зарабатывали журнальными статьями. Мое мастерство в этом было лучше, чем его, потому что я к тому времени написал шесть корреспонденций для «Нью-Йорк трибюн», когда находился в поездке по Городу квакеров, и одну, весьма легкомысленную, для «Нью-Йорк геральд» – после того как оттуда вернулся, – и потому у меня уже была изрядная репутация, чтобы извлекать из нее выгоду. То и дело мне удавалось получить двадцать пять долларов за журнальную статью. Мы с Райли в то время финансово поддерживали дешевые пансионы. Но даже наших совместных усилий не хватало, и тогда пансионы прогорали. Я с тех пор всегда был уверен, что дешевые пансионы, которые ведут дела в кредит, совершают ошибку. Но оставим пока Райли. Я поговорю о нем в следующий раз.
Я получил шанс написать журнальную статью о древнем, поросшем мхом иске, который будоражил конгресс в ту сессию, об иске, который будоражил конгресс аж со времен войны 1812 года. Иск был по кукурузе и по фуражу, потребленному американскими войсками в Мэриленде или где-то в тех краях во время войны 1812 года. Я написал статью, она есть в одной из моих книг и называется там «Подлинная история великого говяжьего контракта». Было необходимо выяснить цену кукурузы в 1812 году, и я находил это несколько затруднительным. Наконец я отправился к А.Р. Споффорду, который работал тогда в библиотеке конгресса – человеку с потрясающей памятью, – и изложил свое дело. Он сразу же сказал:
– Мне известны только два источника, которые обещают предоставить эту информацию: «Тук[103] о ценах» (он принес мне эту книгу) и нью-йоркская «Ивнинг пост». В те времена газеты не публиковали обзоров рынка, но примерно в 1809 году нью-йоркская «Ивнинг пост» начала печатать такие обзоры на листах размером с почтовый и вкладывать их в газету.
Он принес мне подшивку «Ивнинг пост» за 1812 год. Я изучил «Тука», а затем начал изучать «Пост» и очень спешил. В моем распоряжении было меньше часа. Но в «Пост» я обнаружил рассказ очевидца, который сразу же приковал мое внимание. Это было письмо от некоего человека, ставшего свидетелем высадки британцев и поджога Капитолия. Данный исторический эпизод он описывал сразу, по горячим следам. Три дня спустя в Нью-Йорке это письмо, вероятно, было прочитано с жгучим и всепоглощающим интересом, но ничуть не с более жгучим, чем тот интерес, что заставил вскипеть мою кровь пятьдесят лет спустя. Закончив читать то сообщение, я исчерпал все отведенное мне время и даже больше.
16 января 1906 года
Продолжение записи от 15 января
Этот эпизод произвел на меня сильное впечатление. Я был уверен, что совершил открытие. Я открыл, насколько больший интерес вызывает «новость», чем «история»; я открыл, что новость – это история в своей первой и лучшей форме, в своей живой и захватывающей форме, и что история – это бледное и спокойное ее отражение.
Это напоминает мне, что в своей ежедневной диктовке автобиографических записок я постоянно смешиваю эти две формы. Я надеюсь с помощью этой методы сохранить достоинства каждой. Я уверен, что после многих экспериментов наконец нащупал верный способ преподнесения автобиографии. Многие годы назад я имел обыкновение делать схематичные наброски, чтобы использовать их как тексты в написании автобиографических глав, но в действительности эти заметки не имели никакой ценности. Если я сразу же расширял их, пока мой интерес к ним был свеж, они были полезны, но если я оставлял их неиспользованными на несколько недель или несколько месяцев, их способность наводить на мысль обычно проходила. Они походили на увядшие цветы, из которых ушел аромат. Но я верю в этот, нынешний мой план. Приходя каждое утро в одиннадцать часов со своими стенографическими принадлежностями, вы находите меня в кровати, безмятежного и расслабленного, с сигарой, не встревоженного тем фактом, что я должен сейчас приступать к работе и начинать диктовать историю самого себя. А если бы мне для обретения вдохновения приходилось зависеть от выцветших заметок, я бы имел массу хлопот и моя работа очень скоро бы мне опротивела. В моей нынешней системе мне не нужны никакие записи. То, что главенствует в голове человека, и есть то, о чем надо говорить или писать. То, что вызывает свежий и непосредственный интерес, – это самый приятный текст, какой можно себе представить. И вам не удастся прийти сюда в одиннадцать часов или в иное время и застать меня без какого-нибудь свежего интереса – совершенно свежего интереса, – потому что перед этим я либо читал адские газеты и получал интерес оттуда, либо с кем-то разговаривал. В обоих случаях новый интерес наличествует – интерес, о котором я больше всего хочу поведать. Так что, как видите, это повествование непременно должно начинаться утром в форме дневника. Потому что оно непременно должно начинаться с чего-то, что я только что прочитал или о чем только что разговаривал. Этот текст, когда я с ним закончу… если когда-нибудь закончу, а похоже, я не заканчиваю ни с каким текстом, но это не важно – я не заинтересован заканчивать ни с чем. Мне интересно только говорить, и говорить, и бродить, не разбирая дороги, столько, сколько мне хочется, безотносительно результата для будущего читателя. В итоге здесь мы имеем сочетание дневника и истории, потому что как только я отклоняюсь от текущего текста – от мысли нынешнего дня, – это отклонение уводит меня вдаль и вширь, ведет через неизведанное море воспоминаний, а результатом этого становится история. Поэтому моя автобиография есть комбинация дневника и истории. Право начинать каждый день в форме дневника – ценное право. Я могу даже употребить более значительное слово – скажем, «драгоценное», – поскольку оно сводит вместе расположенные далеко друг от друга вещи, которые некоторым образом связаны друг с другом, и, следовательно, приятные сюрпризы и контрасты непременно проявятся тут и там.
Диктовал ли я что-нибудь о Джоне Мэлоне три или четыре дня назад? Хорошо, если не диктовал, тогда я, должно быть, говорил с кем-то о Джоне Мэлоне. Я сейчас припоминаю, что это было с мистером Волне Стримером. Он заведует библиотекой в клубе «Плэйерс». Он зашел сюда принести мне книгу, которую опубликовал, и со мной познакомиться. Я был членом-основателем клуба «Плэйерс», но прекратил свое членство три года назад вследствие одной нелепости, совершенной правлением клуба – правлением, которое всегда поступало по-идиотски; правлением, которое с самого начала отбиралось не просто из ближайшего, а из самого авторитетного сумасшедшего дома в городе. (И когда-нибудь я желал бы об этом поговорить.) Несколько раз на протяжении этого трехлетнего отрезка времени мои старые друзья и товарищи по клубу: Дэвид Манро, обаятельный шотландец, редактор «Норт американ ревью», художник Роберт Рид, скульптор Сент-Годенс, бывший актер Джон Мэлон и другие – возмущались поведением этого руководства – я имею в виду, поведением, приведшим к моей сегрегации, – и всегда пытались найти способ вернуть меня в круг единоверцев, не нанеся урон моей гордости. Наконец они нашли способ: сделали меня почетным членом. Эта высокая честь доставила мне безграничное наслаждение, и я был рад вернуться на столь лестных условиях. (Мне не нравится это слово, ну да ладно, я не могу придумать прямо сейчас какое-то более подходящее.) Тогда Дэвид Манро и другие заклали ради заблудшей овцы упитанного тельца, иными словами – устроили в мою честь обед. В середине обеда я ухватил краем глаза через полуоткрытую дверь буфетной комнаты душераздирающую фигуру – Джона Мэлона. Это был он, собственной персоной, конечно же, обойденный приглашением. Ему шестьдесят пять лет, и вся история его жизни на протяжении пятидесяти лет может быть сведена к этому красноречивому слову – «обойденный». Про него забывали, и забывали, и забывали, а годы между тем текли как сквозь пальцы на протяжении почти двух поколений. Он всегда надеялся, что его позовут. Он всегда жалостно и трогательно надеялся, что о нем вспомнят… Эта надежда не покидала его все годы, и, однако же, не было примера, чтобы она осуществилась. На протяжении тех лет, что я имел обыкновение заскакивать в клуб «Плэйерс» сыграть на бильярде и поболтать с приятелями, Джон Мэлон всегда находился там до полуночи и дольше. У него было дешевое жилье на площади – где-то на Грамерси-парк, – но истинным его домом был клуб. Однажды он рассказал мне свою историю.
