Любовь Космодемьянская - Повесть о Зое и Шуре
Мы продвигались к Петрищеву, где сосредоточились большие силы противника. По пути мы резали связь. Ночью подошли к Петрищеву. Лес вокруг села густой. Мы отошли вглубь и развели настоящий огонь. Командир послал одного из ребят в охранение. Остальные сели вокруг костра. Луна взошла круглая, желтая. Уже несколько дней падал снег. Громадные густые ели стояли вокруг нас, покрытые снегом.
- Вот бы такую елку на Манежную площадь! - сказала Лида.
- Только в том же самом наряде! - подхватила Зоя.
Потом Борис стал делить последний паек. Каждому досталось по полсухаря, по куску сахару и маленькому кусочку воблы. Ребята сразу всё проглотили, а мы откусывали понемножку, стараясь растянуть удовольствие. Зоя посмотрела на своего соседа и говорит:
- Я наелась, не хочу больше. На, возьми, - и протянула ему сухарь и сахар.
Он сперва отказался, а потом взял.
Помолчали. Лида Булгина сказала:
- Как жить хочется!
Не забыть, как прозвучали эти слова!
И тут Зоя стала читать на память Маяковского. Я никогда прежде не слышала, как она читает стихи. Это было необыкновенно: ночь, лес весь в снегу, костер горит, и Зоя говорит тихо, но звучно и с таким чувством, с таким выражением:
По небу тучи бегают,
дождями сумрак сжат,
под старою телегою
рабочие лежат.
И слышит шепот гордый
вода и под и над:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Я тоже люблю Маяковского и стихи эти знала хорошо, но тут как будто в первый раз их услышала.
Свела промозглость корчею
неважный мокр уют,
сидят впотьмах рабочие,
подмокший хлеб жуют.
Но шепот громче голода
он кроет капель спад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Я оглянулась, смотрю - все сидят, не шелохнутся и глаз не сводят с Зои. А у нее опять лицо порозовело, и голос все крепче, все звонче:
Я знаю - город будет,
я знаю - саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!
- Еще! - в один голос сказали мы, когда она кончила.
И Зоя стала читать подряд все, что знала наизусть Маяковского, А знала она много. Помню, с каким чувством прочитала она отрывок из поэмы "Во весь голос";
... Я подыму, как большевистский партбилет,
все сто томов моих партийных книжек.
Так и запомнилась нам эта ночь: костер, Зоя, стихи Маяковского...
- Вы, наверно, его очень любите? - спросил Борис.
- Очень! - ответила Зоя. - Поэтов много "хороших и разных", но Маяковский - один из самых моих любимых.
После того как была разведана местность, Борис стал распределять обязанности. Я слышала, как между ним и Зоей произошел короткий разговор:
- Вы останетесь дежурить, - сказал Борис.
- Я прошу послать меня на задание.
- На задание пойдут только ребята.
- Трудности надо делить пополам. Я прошу вас!
Это "прошу" у нее прозвучало как требование. И командир согласился. Я шла в разведку, Зоя - на задание, к Петрищеву. Перед тем как уйти, она сказала мне:
- Давай поменяемся наганами. Мой лучше. А я и своим и твоим владею одинаково.
Она взяла у меня простой наган и дала мне свой самовзвод. Он и сейчас у меня - No12719, Тульского завода, выпуск 1935 года. Я с ним не расстанусь до самого конца войны.
С задания Зоя вернулась преображенная - иначе не скажешь. Она подожгла конюшню, дом и надеялась, что там погибли гитлеровцы.
- Совсем другое чувство, когда делаешь настоящее дело! - сказала она.
- Да разве ты до сих пор ничего не делала? В разведку ходишь, связь рвешь...
- Не то! - прервала меня Зоя. - Этого очень мало!
С разрешения командира она пошла в Петрищево еще раз. Мы ждали ее три дня. Но она не вернулась. Остальное Вы знаете.
Зоя говорила мне, что вы в своей семье жили очень дружно, почти не расставались. И я решила, что Вам дорого будет и то немногое, что я сумею Вам рассказать. И, хотя я знала Зою всего месяц, она стала для меня, как и для других членов нашего отряда, одним из самых светлых, самых чистых людей, каких мы только знали.
Когда Вы приезжали в Петрищево, я видела и Вашего сына Шуру. Он стоял рядом с Вами у Зоиной могилы. Зоя мне как-то сказала: "Мы с братом совсем не похожи, характеры у нас очень разные". А я смотрела на Шуру и понимала, что характеры очень похожие. Как сейчас вижу - стоит он, смотрит на Зою, губу закусил и не плачет.
Слов утешения у меня нет. Да их и не может быть. Я понимаю, нет таких слов на свете, чтоб можно было утешить Вас в Вашем горе. Но я хочу Вам сказать: память о Зое никогда не умрет, не может умереть. Она живая среди нас. Она многих еще поднимет на борьбу, многим осветит путь своим подвигом. И наша любовь, любовь Ваших дочерей и сыновей, по всей нашей земле всегда с Вами, дорогая Любовь Тимофеевна.
Клава".
* * *
Через несколько дней после моей поездки в Петрищево радио принесло известие о том, что Зое посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
... Ранним утром в начале марта я шла в Кремль получать Зоину грамоту. Теплый весенний ветер дул в лицо. Я думала о том, что стало для нас с Шурой горько привычным, что вторило каждой нашей мысли и каждому шагу: "Зоя этого не увидит. Никогда. Она любила весну. А теперь Зои нет. И по Красной площади она больше не пройдет. Никогда".
Ждать мне пришлось недолго. Вскоре меня провели в большую, высокую комнату. Я не сразу огляделась, не сразу поняла, где нахожусь, - и вдруг увидела, что из-за стола поднялся человек.
"Калинин... Михаил Иванович..." - вдруг поняла я.
Да, это Михаил Иванович шел мне навстречу. Его лицо было так знакомо мне по портретам, не раз я видела его на трибуне Мавзолея. И всегда его добрые, чуть прищуренные глаза улыбались. А теперь они были строгие и печальные. Он совсем поседел, и лицо его показалось мне таким усталым... Обеими руками он пожал мою руку и тихо, удивительно ласково пожелал мне здоровья и сил. Потом протянул мне грамоту.
- На память о высоком подвиге вашей дочери, - услышала я.
... Месяц спустя тело Зои перевезли в Москву и похоронили на Ново-Девичьем кладбище. На могиле ее поставлен памятник, и на его черном мраморе высечены слова Николая Островского - слова, которые Зоя когда-то, как девиз, как завет, вписала в свою записную книжку и которые она оправдала своей короткой жизнью и своей смертью: "Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества".
ШУРА
Тяжкие дни настали для нас с Шурой. Мы перестали ждать, мы знали, что ждать нечего. Прежде вся наша жизнь была полна надеждой на встречу, верой в то, что мы снова увидим и обнимем нашу Зою. Подходя к почтовому ящику, мы с надеждой смотрели на него: он мог принести нам весть о Зое. Теперь мы проходили мимо него не глядя; мы знали - там ничего для нас нет. Ничего, что принесло бы нам радость.
