Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

— Извольте-с! Садитесь и рассказывайте, рассказывайте про Париж. Нет, лучше про Константинополь… — Михаил рассмеялся. — Да что хотите!

— Ну что вы, Миша, жадничаете, все сразу хотите знать, словно я завтра отбываю. Вы меня пугаете: мы что, встретились последний раз?

— Хотелось бы, очень даже хотелось, чтобы не последний. — Он сжал ее руку в лайковой перчатке и посмотрел в глаза. Люба поняла значение этого взгляда, озарилась тайным торжеством.

— Не боитесь? Я ведь, знаете, как Шахерезада, рассказами замучаю. — Закинув голову, она серебристо рассмеялась и придвинулась ближе к Михаилу. — Не притесняю?

— Греете. Греете в прямом и метафизическом смысле. Вы очень интересный собеседник. Так много повидали и взгляд меткий. Писать наверняка пробовали?

— Еще в гимназии! А потом в основном танцевала и соблазняла писателей.

— Ваш He-Буква — тяжелый случай.

— Василевский меня тиранил. Семь тонких обручальных колец носил, как защиту от разлуки. До сих пор ревнует. Хотя уж и все бумаги о разводе получили. Но были встречи и поинтересней. Вот Маяковский, — она заметила, что Михаил скривился, — или Куприн… Нет! Я вам лучше про Бальмонта расскажу… Ничего, если я попрошу вас обнять меня — для тепла?

Михаил положил руку ей на плечи. Пальцы замирали от прикосновения к нежному меху ароматной шубки.

— Так о Бальмонте. Дело было в Париже. Как-то в пять утра раздался звонок. Я открыла дверь. Звонил испуганный консьерж, а за ним стоял невысокий, длинноволосый, с бородкой в рыжину человек в черной шляпе с большими полями, которую уже никто, кроме старых поэтов Латинского квартала, не носил. Передо мной стоял Бальмонт! Василевский знал его раньше. Мы сели в столовой, я сварила крепкого кофе.

Бальмонт читал свои стихи — нараспев, монотонно, слегка в нос. Хоть я и порядочная обезьяна, не взялась бы его копировать. И еще нелестно отзывался о Брюсове, который решительно был против его отъезда. Может быть, и лучше было бы для Бальмонта остаться в России. Очень уж он русский.

Часа через полтора, когда Париж уже проснулся, мы с Пумой проводили его до ближайшего метро. И что вы думаете? Прошло несколько дней. Опять та же картина. Ранний звонок. Я пошла открывать. Бальмонт вошел со словами: «Я был на пышном вечере… но мне стало скучно и захотелось пожать руки хорошим людям. Я пришел к вам…»

Ну можно ли было после этого на него сердиться? Опять сидели в столовой. Опять пили черный кофе. Василевский извинился и пошел досыпать.

Бальмонт читал стихи. Как он мне сказал, гениальные. Я думала, он шутит, но Константин Дмитриевич был торжественно серьезен.

— В самом деле потряс?

— Я знаю толк в поэзии. Бальмонт — огромное дарование… По розовому от утреннего солнца Парижу я провожала его одна…

— Ну ваш Василевский прямо глыба какая-то. Я бы бешено ревновал.

— Он и ревновал как сумасшедший. И сейчас с ума сходит… Хоть мы и разведены. А для Бальмонта нужен был понимающий слушатель. Он выбрал меня.

— Я его отлично понимаю. Вам, должно быть, очень интересно читать. Вы хорошую литературу чуете.

— Конечно, чую, раз вас разглядела. — Она заглянула в совсем близкие голубые глаза. — Прочтите что-то из нового.

— Вам правда интересно? Только на память не помню. Вот к машинистке вез несколько страниц. — Он достал из-за пазухи сложенные страницы. — В самом деле станете слушать тут, на бульваре? На нас же будут оборачиваться. Еще и арестуют за милую душу!

— Если не очень станете входить в роль, не арестуют. Хотя, если честно, мне ваши сочинения не кажутся очень уж хвалебными в адрес новой власти. Скорее, наоборот.

— Именно! Именно — наоборот. Вот новое, еще недописанное. «Яйца профессора Персикова».

— Это… — Она изобразила смущение. — Это прилично?

— Как понять.

— Разберемся. Только… — Любаша виновато улыбнулась. — Продрогла европейская птичка, отвыкла от российских зим. — Она поднялась.

Михаил встал, распахнул полы дохи и прижал к себе ее тоненькое, легкое тело. Шепнул в ароматный висок:

— А знаешь, зимы у нас никогда не будет. Будет нескончаемый май!

…В октябре завершенная повесть под названием «Роковые яйца» была отдана в издательство «Недра» и вскоре опубликована.

Михаил решил зайти к Юрию Слезкину с Любой — они же были давно знакомы.

— Привет! — Юрий, державший в руках пальто, не улыбнулся гостям. — Уж извините, принять не могу. Жена с сыном ждут меня в парке, к ушному доктору собрались пойти.

Они вышли вместе и попрощались холодно. Михаил, недоумевавший по поводу такого поведения друга, заехал позже и вызвал его на откровенный разговор:

— Скажи честно, Юра, ведь ты нарочно из дома ушел. Мы с Любой поняли.

— А что еще поняли?

— Что не хочешь видеть кого-то из нас.

— Не хочу видеть вас вместе. Это понятно? Твоя жена — Тася. Мы с Ириной другой не знаем.

— Была Тася, станет Люба.

— Так далеко зашло?

— А в чем, собственно, дело? Я что, первый мужчина, который, прожив с одной женой одиннадцать лет, полюбил другую женщину?

— Выходит, необоримое взаимное чувство… — Юрий недобро усмехнулся.

— Гадкая усмешка. Если так… — Михаил поднялся. — Ну извини, нам больше видеться не стоит.

— Миша… — Юрий поймал его за рукав, вернул на место. — Я думаю, мы друзья. А друг имеет право… Имеет право быть честным даже в весьма щепетильных обстоятельствах. Что ты знаешь о Белозерской?

— Решительно все. Вот уже месяц, как мы впились друг в друга, словно встретились после долгой разлуки… Она для меня все.

— Про Есенина, про Бальмонта рассказывала? Как он на заре приходил к ней стихи читать… Про танцы в перьях в парижском кафешантане?

— Рассказывала… Что ж в этом дурного?

— Слушай, Миш… Это практичная, много повидавшая женщина. Ее He-Буква притащился с ней из Берлина чисто формально, она в Германии оставила свою любовь — сама мне говорила. Неужели ты не видишь, что она приглядывается к мужчинам, подыскивая следующего «спутника жизни», желательно из известных литераторов.

— Спасибо за комплимент насчет «известного». Но в чем вина Любы? Все мы находимся в постоянных поисках лучшего.

— Вначале она с Юркой Потехиным начала крутить, потом ко мне подъезжала с этим Бальмонтом и прочими парижскими выступлениями в перьях. Но у меня жена и Сашка — семья, которая мне очень дорога. Меня ахами да вздохами не пробьешь. А тут ты подвернулся. Влюбчивый такой, такой не обремененный семейством… Вот уже и жениться собрался. Женись, но знай: ко мне в дом с новой женой не приходи.

Михаил побагровел, голос перешел на крик:

— Найдется к кому нам ходить! На гениальном писателе Слезкине свет клином не сошелся.

15

Булгаков уверял Татьяну, что никогда от нее не уйдет, но предупреждал: «Если встретишь меня на улице с дамой, я сделаю вид, что с тобой не знаком». Она знала, что муж активно флиртует с поклонницами. Но на этот раз, похоже, дело серьезное. Тася боялась начинать разговор о Белозерской.

Видела — Михаил ждет повода поставить вопрос ребром. Что ж, она привыкла делить его с другими женщинами. Но оставаться брошенной женой ой как обидно. Тасина привязанность к мужу была привязанностью к единственному в ее жизни мужчине, единственному близкому человеку, нуждающемуся в ее помощи. Никто, кроме него, ей был не нужен, ничем, кроме заботы о нем, занять себя она не могла.

И, кроме того, совершенно не представляла, как жить одной. Ни работы, ни денег. Может, лучше потерпеть, спрятать ревность, и все само сойдет на нет’, как уже не раз сходило? Она стояла на кухне у горящей керосинки с дымившей уже сковородой, пока Аннушка не дернула ее за подол:

— Эй, девка, спишь, что ли? Так всю кухню, чего доброго, спалишь! Иди корми углями своего благоверного, авось злее не станет. А тут запах людям портить нечего.

Тася принесла в комнату обед: жаренный со шкварками картофель — любимое блюдо Михаила.

— Ты уж прости, задумалась. Подгорело малость.