Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого
Вот какие мысли и сомнения обуревали мою душу как раз в тот период, когда судьба послала мне величайшее счастье непосредственного и постоянного общения с Л. Н. Толстым.
Я уже говорил, что Лев Николаевич вообще относился с большим доверием к своим помощникам и обыкновенно поручал мне отвечать на некоторые письма совершенно самостоятельно, даже не подсказывая основной мысли ответа. В таких случаях я всегда находился в некотором затруднении и сомнении относительно своих сил и степени моего понимания всей глубины и всех сторон учения Льва Николаевича. Правда, Лев Николаевич обычно утверждал и одобрял мои ответы. Но затруднение и сомнение особенно увеличивались, когда приходилось касаться полового вопроса.
Однажды при мне было получено письмо о половой связи брата с сестрой, мучившей обоих. Лев Николаевич поручил мне ответ. Но что я, в свои 23 года, мог ответить на это письмо?!
– Напишите о необходимости целомудрия, – сказал мне Лев Николаевич.
«Написать о необходимости целомудрия»!.. По письму я видел, что оба захвачены преступной страстью, втянулись в нее и не знают способов, как от нее освободиться; так сблизились, привыкли один к другому, что не решаются даже на время расстаться друг с другом… Вот он – Эрос!.. «Этот неумолимый закон слепого бога-младенца, играющего смертью и разрушением, Эроса, эта жестокость сладострастия, которая делает любовь похожей на ненависть, телесное обладание похожим на убийство, – сказывается и в самых страстных ласках любовников…»[40] – читал я в книге Мережковского, – читал, вспоминал и, вспоминая, прикидывал к трагическому случаю любви между братом и сестрой. Я мог жалеть несчастных, но какой же чудодейственный способ для немедленного освобождения от неотвязной, опутавшей по рукам и ногам страсти мог я им указать?
Если бы я написал людям, оглушенным, захваченным, обезволенным страстью – просто: «необходимо стремиться к целомудрию», – то этот голос, неживой голос прописной морали, прозвучал бы впустую. Это была бы только отписка, смысл которой не дошел бы до их сознания, – я чувствовал это.
Написать же от души, написать с силой, с проникновением в их психологию, с искренней надеждой увлечь и захватить их каким-то новым для них и ярко выставленным перед ними путеводным огоньком, – я не мог. Не умел. Случай был слишком сложный, ответственный и трудный. Только Толстой мог сделать это. И я отказался писать, заявив Льву Николаевичу, что «не считаю себя компетентным советовать в этой области».
– Да, да! – будто спохватываясь и добродушно покачивая головой, сказал Лев Николаевич.
Тем самым снималась с меня обязанность отвечать на письмо. Уж не помню, ответил ли на него сам Лев Николаевич, и если ответил, то что именно.
Но, увидав, что отговорка моя не встретила возражений со стороны Льва Николаевича, я еще раз или два после того употребил ее, чтобы мотивировать свой отказ отвечать на письма, связанные с половым вопросом.
Кажется, Толстой почувствовал все-таки в моей уклончивости недостаточную уверенность в том, что его решение полового вопроса – единственное и справедливое.
Около того же времени у нас как-то зашел вопрос о браке, и я сознался Льву Николаевичу, что мечта о счастливом браке меня не покидает, чем, конечно, никакой радости своему строгому наставнику не доставил. Я не уверен, что все это не накладывало в первое время некоторого отпечатка не отчужденности, но взаимной сторожкости на наши отношения.
Но эта сторожкость, которую я мог только подозревать в обычном, ровном и добром отношении ко мне Льва Николаевича, как мне показалось, окончательно исчезла после одного случая с ответом одному из бесчисленных корреспондентов Толстого.
Лев Николаевич получил однажды письмо опять о половом вопросе, но не требовавшее практического совета, а просившее лишь об изложении его принципиальной точки зрения на этот вопрос. Ответ был поручен мне, и на этот раз я не мог отклонить поручения, так как моя прежняя отговорка не шла к делу: мне не нужно было никому давать советов.
Лев Николаевич обычно перед отсылкой прочитывал все мои ответы. Я знал, что он прочтет и этот. Положение мое было очень трудное: я не разделял в глубине души точки зрения Льва Николаевича, свой же собственный взгляд еще не настолько сложился и определился у меня, чтобы я мог в письме или в предварительной беседе со Львом Николаевичем противопоставить его взгляду последнего.
Тогда я решил, собрав все силы своего ума, ответить так, чтобы и точка зрения Толстого была изложена в письме, и чтобы мне, по возможности, не разойтись со своей совестью.
Вот что написал я корреспонденту Льва Николаевича (отвечая скорее не ему, а самому себе, на свои собственные сомнения):
«Прежде всего должен для точности сказать, что брошюры «Против брака» Лев Николаевич не писал. Приводимых вами слов: «раз родившись, нужно быть чистым, не входить в мир и умереть; когда же человечество вымрет, то установится Царствие Божие на земле», – этих слов Лев Николаевич не мог сказать. Не говоря уже о нелепой фразе, что Царство Божие наступит после того, как «вымрет» человечество, которую вы усердно опровергаете, мнение, что человек не должен «входить в мир», тоже чуждо Льву Николаевичу. Смысл жизни, как верит Лев Николаевич, в том и заключается, чтобы, «войдя в мир», то есть не отделяясь от всех людей, делать свое дело – исполнять волю Божию, которая в том, чтобы непрестанно сознавать в себе Бога и любить все живое. Человек стремится к совершенству Отца-Бога, и те препятствия, которые он встречает на своем пути, живя в миру, есть нечто иное, как необходимые условия его работы над собой. На брак же Лев Николаевич смотрит так.
Половое чувство, влекущее к продолжению рода, есть несомненно проявление животной стороны человека. Это – одно из требований тела, подобное требованиям пищи, питья, тепла и др. Но тело человека смертно: живет во времени и через известный срок разрушается, ослабевает и умирает. Между тем в душе человека заложена потребность высшего, постоянного блага, не зависящего от изменений его телесной природы, – изменений, влиянию которых она всегда подвергнута. Жизнь для тела не дает человеку высшего, неумирающего блага, – такое благо дает человеку жизнь для души: сознание в себе Божественного начала, влекущее к соединению со всеми людьми, в которых одинаково заключается то же начало.
Высшие радости дает именно духовная жизнь. Похоти тела, от удовлетворения которых человек получает мимолетное удовольствие, всегда влекут за собой душевные страдания: или от злоупотребления удовлетворением их, или от неудовлетворенности; поэтому они препятствуют истинному благу человека, который и должен стремиться к отречению от них. Стремиться – по своим силам. В отношении полового вопроса, тот, кто понимает всей душой и стремится получить благо целомудрия, остается целомудренным; кто понимает благо целомудрия, но не в силах отказаться от требований тела, вступает в брак с одной женщиной и никогда не покидает ее – в этом второе требование нравственности; не понимающий же блага целомудрия человек, видящий свое благо в удовлетворении похотей тела, обычно без удержу отдается требованию полового чувства и впадает в разврат.
От самого человека зависит удержаться на той или другой ступени нравственной чистоты. Чтобы иметь силы удержаться, нужно сосредоточить свое внимание на требованиях духовного, Божеского начала в самом себе. Живущий духовной жизнью, то есть религиозный человек, и в тех случаях, когда он падает и совершает противные своему нравственному сознанию поступки, не отступает перед требованиями нравственного долга: делает усилие подняться и снова борется с похотью.
Так вот взгляд Льва Николаевича на половой вопрос, и нет в этом взгляде ничего нелепого».
Как ни старался я смягчить грубость отрицательной формулы Толстого, определяющей половое чувство, и облечь хоть приблизительной достоверностью эту формулу для сознания нашего адресата и, главное, для своего собственного сознания, – все-таки я чувствовал, что покривил душой в этом письме и если не солгал в том, что высказал, то солгал умолчанием о многом. Между тем, Лев Николаевич остался вполне доволен содержанием письма.
Мало того. Я не знаю, – может быть, это был плод моего встревоженного и подозрительного воображения, ибо нелегко мне было «кривить», – но когда Лев Николаевич по прочтении письма вошел ко мне в комнату («ремингтонную»), то мне показалось, что лицо его сияет особенным удовольствием, благодушием и как бы внутренним торжеством. И как будто даже отношение его ко мне с тех пор стало гораздо ласковее и доверчивее. Точно какой-то последний ледок был разбит между нами.
«Победил!» – мог сказать Лев Николаевич, увидев по письму, что я присоединился к его взгляду на вопрос, который и он считал одним из самых основных вопросов человеческого существования, и что я горячо становлюсь на защиту этого взгляда. Ученик, колебавшийся в этом пункте согласиться с учителем и последовать за ним, – наконец, убедился, понял, сломился, согласился.
