Константин Феоктистов - Траектория жизни. Между вчера и завтра
Какую роль в этом деле сыграли сами космонавты? Никакой. Правда, они резонно могут возразить, что во время полета делали то, что им поручали, а иногда и больше. Действительно, не вооруженные идеями, инструментами они и не могли что-то полезное сделать не для посылавших их инженеров, а для людей вообще. А сами они этих идей генерировать не смогли и обвинять их за это никак нельзя.
Но вот с чем пришлось столкнуться. Одной из важнейших «инструментальных» задач первых десятилетий космических полетов была оценка границы длительности безопасного пребывания и работоспособности человека на орбите в условиях невесомости, в условиях жизни и работы на космических кораблях и орбитальных станциях. На животных такой эксперимент ставить практически невозможно: они не могут отринуть сигналы непрерывного падения и качки, не могут убирать свои испражнения, не могут выполнять физические упражнения. Многого они не могут. Поэтому практически оценить допустимые сроки пребывания человека на орбите можно только в прямых экспериментах в самих пилотируемых полетах с постепенным наращиванием длительности полета. Конечно, это опасный и жестокий способ, но другого найти мы не смогли. В таких экспериментах, начавшихся примерно с семидесятого года, космонавты рисковали своей жизнью или, может быть, чем-нибудь еще. Кстати, американцы пошли тоже по тому же пути: длительность первой экспедиции на станцию «Скайлаб» была около месяца, второй около двух месяцев, а третьей — около трех месяцев.
Когда мы начали увеличивать продолжительность полета, то натолкнулись на решительное противодействие космонавтов. Можно было понять первых космонавтов, летавших всего по нескольку дней: период адаптации к невесомости, как правило, продолжается от одного до пяти — семи дней. И в этот период большинство чувствует себя, мягко говоря, дискомфортно. Поэтому тогдашние утверждения типа «уже пять суток — на пределе выживания» можно понять. Но потом, когда выяснилось, что после окончания периода адаптации вроде бы уже можно жить и работать более-менее нормально, возражения против наращивания продолжительности полетов становились все более категоричными. Опять же можно было понять Елисеева. Он в то время уже был и руководителем полета, и отвечал в нашем КБ за состояние и работоспособность экипажа станции, и ощущал себя кем-то вроде представителя профсоюза космонавтов, обязанного заботиться об их здоровье, об их интересах. Но сами-то космонавты неужели не помнили о том, что их никто не агитировал и не тащил на эту работу, никто не заставлял идти на риск. Это профессиональный риск, риск, связанный с тем, что они взялись быть первопроходцами в этом деле. Не все, конечно, возражали. Некоторые проявили настоящий профессионализм. Но их оказалось мало.
Ощущали ли они себя первопроходцами? Да! Само собой! В застольях и на митингах слова эти часто, наверное, произносились. Другое дело осознание, куда шли первыми и зачем? А что касается славы, так это понятно — плата за риск.
Модель внешнего поведения многих космонавтов никак не раскрывала их индивидуальности и того, чем они жили.
Что между ними было общего? Все они выросли в пятидесятые годы: жизнь тяжелая, скудная, благополучие воспринималось как временное и сопровождалось четким пониманием необходимости определенного алгоритма поведения — «не чирикай». Второе сходство — осознание, что о тебе никто не позаботится, конкуренция большая, а ставки высоки. Обойти конкурента, вытолкнуть его из «гнезда», для этого могли заключаться временные союзы и объединения, особенно если один из конкурентов проявлял какую-то слабину, вроде «недержания речи», хотя бы в застолье, или еще что-нибудь в этом роде.
А что касается индивидуальных особенностей, здесь можно упомянуть многих.
Гагарин производил впечатление хитрого, себе на уме мужичка из глухой деревни, ему быстро надоели опека и тогдашнего начальника ЦПК врача Карпова (удалось коллективными усилиями его вытолкнуть), и заменившего его позже Н. Ф. Кузнецова, и Каманина (конечно, особенно Каманина, но его космонавты еще долгие годы побаивались). Не совсем было понятно, зачем ему власть. Может, причина крылась в понимании, что шумиха вокруг его подвига не соответствует содержанию его дальнейшей жизни и работы.
Герман Титов тоже был (и, наверное, сейчас) в принципе неглуп, но внешне производил впечатление любующегося собою человека в роли героя. Но он то и дело попадал в какие-то дурацкие истории. Однажды, после одной из первых поездок за границу, приехал к С.П. с рассказом о поездке и подарил ему часы, которые якобы привез специально в подарок С.П. Тот завелся: наверняка Титов часы не покупал (да, наверное, и денег у него для этого не было), а просто «передарил» свой подарок по принципу «на тебе боже, что мне не гоже». И отдал часы службе безопасности: проверить, нет ли какой диверсии против Главного конструктора. «Есть, Ваша светлость, — радиация!» Стрелки часов были покрыты фосфором, и, естественно, радиометры показали наличие радиации. «Покушение на Главного конструктора!» Раззвонили, где только можно. Хотя в газеты, конечно, ничего не просочилось. А бедного Германа совсем затюкали. Ему, конечно, хотелось еще участвовать в полетах, но уже не светило: конкуренты по любому поводу поднимали шум, да и начальство не жаловало эмоционального и любящего выпить космонавта. А герой, помимо всего прочего, должен обладать способностью (и демонстрировать это) пить как слон!
Павел Попович всегда производил на меня впечатление симпатичного, добродушного и в то же время хитрого и весьма прагматичного хохла.
Андриян Николаев мне тоже нравился своим простодушием и своеобразным обаянием. Брак его с Валентиной Терешковой, по моему мнению, был неудачным. Хотя ни он, ни она на эту тему со мной никогда не откровенничали. Был осторожен — в конфликты с начальством, по-моему, никогда не вступал.
Валерий Быковский был, вероятно, неплохим летчиком. Один из немногих, для кого дискомфорт первых дней невесомости был просто как с гуся вода. Не брезговал «неприличными» поручениями своего начальства по участию в дискуссиях, содержание которых, мягко говоря, высасывалось из пальца. Брался за сомнительную работу. Например, одно время был кем-то вроде директора Дома советско-германской дружбы в восточном Берлине.
Терешковой тяжело достались ее трое суток в полете. Это было слышно по голосу на связи, хотя слова произносились «по протоколу». После полета и для нее началась обычная для космонавтов тех лет круговерть с приемами, поездками по всему миру и бесконечными выступлениями. Ее стали активно использовать для пропаганды и представительства везде, где только представлялся случай. Тут ее вины не вижу. Но когда она стала председателем Союза обществ дружбы с зарубежными странами (или что-то в этом роде) — это уже было неприлично. Совершенно очевидно, что эта организация являлась крышей для нашей разведки и финансирования наших агентов в других странах. Зачем ей-то было соглашаться на такую работу? Профессиональные разведчики — это другое — они сами выбрали свою профессию, а зачем она взялась за это дело? Как-то я спросил ее: зачем она занялась этим неблаговидным делом. «Да что ты говоришь такие вещи! Да разве можно?!..» А в общем, если не обращать на это внимания, она симпатичный мне человек.
