Варлен Стронгин - Любовь Полищук. Безумство храброй
– Рядовой Сергей Цигаль, три шага вперед!
– Есть, – говорит Сергей и выходит из строя.
– Скажите, рядовой Цигаль, почему вы свободное время проводите в лесу?
Сергей краснеет, солдаты ржут.
– Оправляется! Без перерыва!
– Нет, – качает головой командир, – Сергей Цигаль собирает в лесу ягоды. Собрал. Заплатил нашему повару за то, что он купил сахар и сварил из ягод варенье. Далее Сергей Цигаль разлил варенье по банкам, уложил их в сколоченный им ящичек и отправил по почте родителям. Что вы на это скажете?
Солдаты зашумели, не зная, как оценить его поступок.
– Это первый случай в нашей армии такой заботы о родителях. О нем я и хотел рассказать. Становитесь в строй, Сергей Цигаль! – закончил командир.
Люба поразилась, узнав про этот случай с мужем. Она безумно любила своих родителей, при первой возможности приглашала их в Москву, мама подолгу жила у нее, и оказалось, что Сережа не менее нее внимателен к родителям. И это обстоятельство окончательно убедило ее в правильности семейного выбора.
Она ни разу не слышала от мужа ни одного грубого или резкого слова. Они оба возмущались пошлостью, несущейся с телеэкрана. Особенно кипятилась Люба, смотря телепередачу «Аншлаг». Говорят, что Регина Дубовицкая, когда она работала редактором на радио, была скромной, культурной женщиной. Собрала на телевидении неплохих артистов, но что разрешает им говорить? Жуткий дубоватый примитив. Пошлые двусмысленности! Неужели погоня за деньгами заставляет столь сильно деградировать человека, что он смакует, произнося слово «жопа»?! А может, это делается специально, чтобы оградить людей от сатиры, от способности думать о происходящем. Это многие заметили. И гости из болельщиков говорят, что слишком много времени стали уделять показу спорта, платят спортсменам громадные деньги, стимулируя победы на международных соревнованиях, и восторженно орут после этого: «Мы победили! Мы победили! Рос-си-я!» Кто мы? Народ? Конечно, легче заплатить хорошие деньги нескольким сотням, даже тысячам спортсменов, чем людям во всей стране. Разве победами в спорте определяется уровень жизни людей? К их благосостоянию и высокой культуре надо стремиться. Разве не правы мои друзья? И тут Люба вспомнила монолог, еще в юности услышанный на эстраде и поведала его гостям: «Закончилась кавказская свадьба. Опустели бутылки с вином и чачей. Гости расходятся по домам. Идут по дорожке к выходу, и только поэт, выпивший лишнего, стал почему-то перелезать через забор и, задев проволоку, порвал брюки на самом пикантном заднем месте. Плетется он по дороге домой, за ним идут директор магазина со своей любовницей кассиршей. Директор догоняет поэта: «Слушай, кацо, говорят, что ты пишешь хорошие стихи, я не читал, но ты пойми меня – я иду со своей любимой женщиной, и перед нами маячит твоя задница!» – «Извини, генацвале! – повернулся поэт к директору. – Погляди вокруг. Посмотри на чудесное небо, усеянное загадочными звездами! Посмотри на наши горы, покрытые сказочным зеленым нарядом и доходящие до самих облаков! Посмотри, наконец, на изумительную по красоте лунную дорожку, пересекающую море! А ты куда смотришь?!»
Люба вспомнила эту притчу и улыбнулась, но как раз в это время Владимир Винокур воплотил на телеэкране свою мечту и произнес заветное ругательство. Люба переключила телевизор на другой канал, где шла новая юмористическая передача «Камеди Клаб»:
– Скажи-ка, Гарик, ведь недаром твоя жена мне отдалась?
– Даром. Разве это деньги?!
Люба вскакивает и выключает телевизор.
Она женщина весьма вольная на язык, могущая иногда для нервной разрядки запустить матерком, и то пришла в ужас: «Как же можно? На сцене? Дома – говори хоть сто раз, если тебе это нравится. Но на сцене? На святом для артиста месте?! Тем более на телеэкране, где выступает президент?!»
Люба настолько далеко отплыла от берега, что остановилась и медленно повернула назад. На плавание в море, на раздумья с ним она выделяла в день не более часа. Осторожность появилась? В какой-то мере. В холодной воде утихает любая боль, лучше думается. Недавно дочка сделала ей замечание, что она бывает груба по отношению к некоторым своим гостям. Потом, как правило, извиняется за бестактность, но лучше вообще не доводить общение до конфликта. Маша права. Взрослеет и умнеет на глазах. Ее самовыражение еще впереди. А мама по-прежнему доверчива ко всем людям. Появилась возможность приглашать и достаточно угощать людей – она и зовет их к себе домой. Чем шире застолье – тем лучше. Наивность – замечательная черта человека, и тем более артиста. Воспринимать всех людей идеальными – самый лучший кайф для Любы. Но когда сидишь с ними за одним столом и видишь, что пригласила человека, далекого от искусства, с которым даже тонко пошутить нельзя, который пришел к тебе не для задушевной беседы, а для того, чтобы нажраться и напиться и потом хвастаться друзьям, что гулял у самой Любы Полищук, то такой человек начинает вызывать отвращение, и Люба без всякой осторожности говорит ему то, что о нем думает. И совершенно зря. Ему ее слова не помогут, а обиду вызывают. А он гость. Сама его пригласила. Приходится извиняться. Зато хорошо, когда за столом собираются свои люди, настроенные с тобою на одну волну. Люба только недавно заметила, что их становится все меньше и меньше. Куда деваются? То ли уезжают в другие страны? То ли мельчают душой, замороченные заботами и нуждой? То ли постепенно вымирают? Люба вдруг подумала о том, как мучился больной мамонт, осознавая, что он умирает и что он – последний. Сжало сердце. Но вряд ли от сожаления к мамонту. Подобное случалось с нею и раньше. В более молодые годы. Боль в спине отдавалась в сжатии сердца.
Коллеги знали о ее мучениях. Соболезновали. Окружали заботой. Один режиссер поставил в ее гримерной кушетку, а на нее положил доски. Весь антракт Люба лежала на этих досках, снимая боль и успокаивалась. Режиссер заботливо суетился вокруг. Даже предлагал продлить антракт. Другие актеры и гримерши не без интереса бросали тревожные взгляды в ее сторону. Но никто, ни разу не вызвал врача к ней, не устроил, наконец, скандал ей самой по поводу легкомысленного отношения к своему недомоганию. Теперь она поняла – коллеги боялись, что сорвется спектакль, на который проданы все билеты, что придется отменять следующие тоже аншлаговые представления. А она млела от их заботы. Поднималась, иногда через силу, и дорабатывала спектакль, не сбавляя ни мастерства, ни темперамента. Тут окружающие не виноваты. Она не любила, просто не могла играть плохо. И, чего скрывать, радовалась аплодисментам, цветам, поздравлениям с успехом. И на следующий день, опять недомогая, несмотря на укоризненные взгляды Сережи, нехитрые намеки сделать перерыв в спектаклях, хотя бы на неделю, снова рвалась в театр, бросая взгляд на часы и боясь опоздать к началу. Театр стал неотъемлемой частью ее жизни, и она не могла оторваться от него, как от сладостного наркотика. Пожалуй, она всегда была фанаткой искусства. Даже еще в эстрадной студии. Если бы не ее невероятная страсть к театру, то могла бы сорваться с верного творческого пути. Один чиновник из Комитета кинематографии как-то, будучи подшофе, признался ей: – Любаня, если бы ты знала, сколько твоих кинопроб забраковали, то спилась бы к чертовой матери!
