Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы
Анкудинов мне рассказал, как он, его семья, да не только его, а почти все семьи переживали 1937–38 годы, когда каждую ночь ожидали «гостей», ожидали обысков, ареста. От него узнал, что Миша Арш, организатор Магнитогорского трампа, директор Дитра, а затем директор Магнитогорского драматического театра, также где-то сидит, Тамаркин покончил жизнь самоубийством. Это тот Тамаркин, который был прообразом прораба в Катаевском «Время вперед», что и Я. С. Гугель также погиб в этой кровавой мясорубке, беспощадно и слепо работавшей в 1937–38 годах и, несмотря на это, тогда не было озлобления на Сталина, он продолжал оставаться вождем, в него верили, ему многое прощали, а если забиралось в душу подозрение, то его старались приглушить, не дать ему развиваться. Возникавшему сомнению говорили: «Нет, прочь, не искушай», не может быть, это же он, он не знает в полной мере о том, что делается со стороны Ежова и осуждение Ежова, только еще сильнее поддерживали у большинства пострадавших людей именно такое мнение.
Анкудинов в день нашей встречи работал начальником технического управления треста Магнитострой, впоследствии он стал после М. Е. Гуревича его управляющим. Наш разговор, конечно, не мог быть долгим, бригада ожидала и я торопился, да и ему тоже было неудобно. Наша беседа длилась, наверное, не больше 5–6 минут. Анкудинов не постеснялся попрощаться со мной рукопожатием, и мы пошли дальше.
Время шло, наступила весна, и бригада теперь работала уже на правом берегу на рытье котлованов под фундаменты жилых домов. Так что в каком-то из домов правобережья заложен и мой физический труд. Бывало сидишь в узкой траншее на глубине 2,8 метра, т. е. ниже точки промерзания магнитогорской земли, и долбишь киркой небольшими кусочками крепкую, очень плотную глину и с трудом ее потом выбрасываешь на бровку траншеи. Тяжело, но отставать, делать меньше, чем делают остальные члены бригады — не мог, не позволяла совесть. Я сам себе говорил в такие минуты «дорогой мой, ведь ты бригадир! Нельзя тебе показывать слабость. Возьми себя в руки, и брал, и получалось, преодолевал такие минутные слабости».
Однажды Степан Иванович крикнул: «Конаржевский, вылезай!» Я выбрался из траншеи и предстал перед Михаилом Ефимовичем Гуревичем во всем своем «великолепии», бахилах на ногах, рваной во многих местах фуфайке и старых, четырехлетней давности, испачканных, еще костюмных брюках. Руку он мне не подал и как-то вяло сказал: «Ну здравствуй Анатолий Игнатьевич!. Слышал я о твоих делах от Николая Дмитриевича (Агеева — бывшего старшего прораба плотины, впоследствии, зам. наркома оборонной промышленности) Как Фея Александровна? Что знаешь о ней, о Юре». «Ничего не знаю. Ведь они в Ленинграде, в блокаде и что с ними, живы ли они — не имею понятия». Чувствовалось, что встреча со мной ему в тягость.
Темы для разговора мы не нашли. Он не спросил меня, что мне надо, может быть чем-нибудь помочь. Нет, этого не было. Спустился я в свою траншею с каким-то неприятным чувством.
С М. Е. Гуревичем еще раз встретился случайно на одной из улиц Челябинска незадолго до моего освобождения. Он был изумлен этой встречи, т. к. знал, что срок заключения еще не окончен. Пришлось объяснить ему, почему я так вольно разгуливаю по городу, но задушевности и в этой встрече не было, хотя он и предложил после освобождения приехать в Магнитку, где мне будет предоставлена работа, но это было сказано, как я понял, для приличия. Вскоре Михаил Ефимович стал членом вновь организованной академии строительства и архитектуры. Больше мы не встречались.
Степан Иванович (конвоир) после отъезда М. Е., говорил мне: «Вот видишь, какие бывают формальные люди». Если не ошибаюсь то в мае или июне 42-го года подходит ко мне бригадир одной из бригад Вильчик Иосиф, сын механика одного из челябинских совхозов, обрусевший чех, и предлагает быть у него звеньевым по ремонтно-строительным работам внутри зоны. Эту работу поручили выполнить его бригаде, но нет ни одного специалиста-строителя, который мог бы решать и технические вопросы. Ему посоветовали переговорить со мной. Я согласился, т. к. работа в зоне это не тяжелая физическая работа землекопа.
На первый случай начальник правобережного участка предложил построить небольшую вошебойку, причем продумать самому, чтобы она была именно небольшой и безопасной. Я составил эскизный проект, одобренный им. В это звено подобрали 8 человек, из них 5 из своей бригады: Кораблева и Солдатова — столяров, Никишина-бородача — плотника, художника Афанасьева и еще какого-то — не помню.
Для звена была обведена одна комната в одном из бараков, где можно было поработать над эскизом и даже чертежами т. к. после сооружения вошебойки начальник поставил новую задачу — построить в земле две емкости для квашения капусты на зиму, каждая диаметром — 2,5 м и высотой 2 метра, да так, чтобы рассол не вытек через бетон.
Пришлось браться и за это дело. Однажды Афанасьев пришел в нашу комнату с кусочками эбонита и плексигласа разных цветов, взял ножик и начал что-то мастерить. Часам к 9 вечера у него был готов мундштук с набором цветных стекляшек в середине и в эту минуту вошел начальник участка. Мундштук Афанасьев не успел спрятать. Он взял его со стола, повертел несколько раз и сказал: «Интересно, красиво. Сделай мне такой», — и отдал ему мундштук. Вечером следующего дня Афанасьев вручил начальнику такой же мундштук. Дня через четыре ему было заказано уже 10 штук таких мундштуков. Вечерами и я стал делать такие мундштуки, получалось неплохо. Сделал себе с врезанной монограммой на конце. Всем понравилось, в том числе и начальнику участка. Мундштуки пошли в ход с небывалой быстротой.
С некоторых пор я обратил внимание на одного дистрофика, который не лазил по помоям и не искал там объектов, а сидел где-нибудь в кутке и что-то строгал. Оказалось, он делает деревянные ложки и меняет их на кусок хлеба или порцию баланды и этим себя поддерживает. Вот тут-то и зародилось у меня мысль: «а что если вот таких дистрофиков, которые в своем большинстве обречены на смерть благодаря помойках, посадить их за стол и научить делать ложки». Несколько дней я специально присматривался к «мастеру ложек», брал в обеденный перерыв у него стружек и сам пробовал ими работать. Оказалось, никакой сложности, ничего особенного и больше укрепился в своей мысли, помочь ослабевшим людям, дать им возможность изготавливать ложки, установив какую-то небольшую норму на первое время, но при выполнении этой нормы получать им не 400 гр. хлеба, а допустим — 600 гр. и нормальную еду. Эту мысль я решил высказать начальнику участка. Он внимательно выслушал меня, задумался, а потом заявил: «А знаете, ваша идея мне нравится, надо поговорить с лейтенантом Мельниковым Александром Ивановичем, начальником ППГ колонии».
