Пантелеймон Кулиш - Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2
Выше было уже сказано, что мысль о службе никогда не оставляла Гоголя, - что он в первой молодости своей переменил несколько мест, ища, где бы приносить больше пользы своему отечеству, - что, почувствовав наконец себя достойным деятелем на поприще писателя, он оставил службу и обратил все свои силы на то, чтобы произвести творение, истинно полезное соотечественникам, и этим способом доказать, что он также гражданин земли своей. Мы знаем, как он исполнил часть своего предприятия, написав и издав первый том "Мертвых душ". Но это было не более, как начало; это было, по его же сравнению, только серое и закопченное дымом предместие к великолепному городу, в который он намеревался ввести своего читателя; это было только крыльцо к тому дворцу, который строился в воображении автора. Так как по плану Гоголя нужно было, чтобы вся первая часть "Мертвых душ" наполнена была только пошлыми лицами, выражающими падение натуры человеческой, то он написал ее без особенных усилий. Он уже стоял на такой нравственной высоте, чтобы видеть в других и в самом себе все унизительное для человеческого достоинства. Он прошел по тому пути, на котором встречаются изображенные им лица, и изучил всю их обстановку. Глубокое сознание того, чем следует быть человеку, и грустные воспоминания виденного, слышанного и испытанного в жизни помогли ему выставить пошлости и пороки современного человека с такой беспощадной истиною, что все без исключения почувствовали отвращение к его героям; а некоторые, не разобрав, что тут действовала в авторе необычайная способность воспроизводить в полных типах отдельные явления повседневной жизни, не обинуясь объявили, что он сам должен быть сродни своим Чичиковым, Плюшкиным, Ноздревым и т.д. А между тем автор изнемогал под тяжестью своей обязанности входить в нечистые души своих действующих лиц, принимать на себя их отвратительный вид и лицедействовать за них перед публикой. Тягость его подвига тем больше подавляла его, что он знал, как взглянуть на него за его метампсихозис. Он знал это и завидовал писателю, "который не изменил ни разу возвышенного строя своей лиры, не спускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы" [25]. Он знал это и жаловался на удел писателя, "дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами, и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных повседневных характеров, которыми кишит наша земная, под час горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!" [26]. Он предвидел, что современный суд "назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта" [27].
"И долго еще (говорил он с грустью одинокого, бессемейного путника посреди дороги) определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы, и почуют, в смущенном трепете, величавый гром других речей..." [28]
Это было сказано не даром. Он исполнил часть своего предприятия тем, что создал характеры и выставил явления, которые внушили "сильное отвращение от ничтожного" и "разнесли по России некоторую тоску и собственное наше неудовольствие на самих себя". Но ему предстояло совершить гораздо больше: ему нужно было представить такие явления русской натуры, которые бы подвинули читателя вперед уже не отвращением только от низкого и дурного, а пламенным сочувствием к высокому и прекрасному. Тут он был остановлен в своей работе самым неприятным образом. Произведя анализ над собственной душой, он убедился, что говорить и писать о высших чувствах и движениях человеческой души нельзя по воображению, что "добродетельных людей в голове не выдумаешь и что, пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от неба, будет далеко от правды" [29].
Чтобы подняться на высоту, с которой видны ясно недостатки и достоинства каждого народа, Гоголь оставил на время все свои занятия по предмету изучения русских людей и России и "обратил все свое внимание на узнание тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще". Он принялся читать книги, имеющие предметом исследование души человеческой в разных ее проявлениях, откровенные записки людей разного звания об их душевных тайнах, трактаты и системы законодателей и, переходя от наставника к наставнику, дошел наконец до ясного уразумения того, с чего в детстве начал науку жизни, но что он до тех пор понимал не совсем ясно. Он убедился, что все учения философов сходятся, как радиусы в центре, в учении Спасителя мира, и что только христианину отверзаются все таинства души человеческой.
Разрешив оживленною вновь верою во Христа некоторые важные вопросы, занимавшие его душу, и удовлетворив своей жажде знать человека вообще, он опять почувствовал влечение к поэтическому труду своему и занялся с новым жаром изучением России и русского человека. Он начал знакомиться с опытными практическими людьми всех сословий, которым хорошо были известны разные особенности на Руси и вообще ее вещественное и нравственное состояние, и завел переписку с такими людьми, которые могли сообщить ему какое-нибудь интересное обстоятельство, или описать какой-нибудь замечательный характер. Это было ему нужно для того, чтобы при создании своих типов, он мог принимать в соображение как можно больше предметов и явлений действительного мира, ибо свойство его творчества было таково, что только тогда каждое лицо в его сочинении становилось живым, когда он, утвердив в уме крупные черты его, обнимал в то же время все мелочи и дрязги, которые должны окружать это лицо в жизни действительной.
Письменные запросы Гоголя были, однако ж, напрасны; напрасно было также и воззвание его в предисловии ко второму изданию "Мертвых душ", в котором он просил помощи у всех грамотных людей. Он высказал этим только простодушие художника, который смотрит на мир с верою в его симпатию и предполагает в нем множество людей, готовых помочь ему в его великом деле. Будучи, однако ж, не только артистом в душе, но и человеком умным, он не мог не знать, что его запросы и особенно печатные, навлекут на него насмешки со стороны людей, видящих вещи с прозаической точки зрения; но он решился переносить и насмешки, лишь бы добыть хоть от нескольких лиц такие записки, которые помогли бы ему двинуть вперед свою работу и продолжать таким образом по-своему службу отечеству, которая была для него главнейшим долгом на земле. Но все были заняты своими делами и предоставляли поэту делать свое; никто, или почти никто, не помог ему, а в журналах на его запросы отвечали насмешками. Он должен был ограничиться собственными наблюдениями и расспросами у нескольких земляков, с которыми сталкивался он за границей. Там люди охотнее разговаривали с ним о том, что составляет характеристические особенности русского человека, и глубже вникали в явления русской жизни. В России, напротив, Гоголь слышал чаще всего отвлеченные толки, лишенные анекдотического характера. А ему нужны были только факты, только черты, взятые с натуры, а не из философических наведений, для того, чтобы придать образовавшимся в его фантазии высоким характерам колорит действительности.
