Георгий Бердников - Чехов
Такова была версия, версия, которую не только настойчиво, но, видимо, весьма искусно внедрял в сознание Чехова Суворин. До какой степени это ему удавалось, показывает одно из писем Антона Павловича. Письмо уникальное, так как содержит пространную выписку из письма Суворина, уникальное, так как до нас не дошло ни одного письма Суворина Чехову. После смерти Антона Павловича он все их вытребовал обратно и лишь на этих условиях вручил Марии Павловне письма Чехова.
Чехов сообщает Александру Павловичу: "…получил от старичины длинное письмо… Он пишет мне: "У меня нет свободного отношения к кассе, я беру оттуда деньги всегда с каким-то несвободным тяжелым чувством, как не свои. До прошлого года у меня было своих 10 т. р., оставшихся от продажи имения. Так мне сказали, что они мои, и я был очень рад, но в прошлом году я до трех тысяч роздал без отдачи, а остальными заплатил за феодосийскую землю". Письмо, которое обильно цитирует Чехов, и дальше в таком же духе — с психологией, с тонкими намеками на сложные отношения со своими родичами. Вплоть до пожелания выиграть, чтобы иметь свои деньги. И это пишется в условиях, когда в Феодосии сооружалась вилла, а в Петербурге строилась типография и новый дом. Впрочем, Суворин упоминает обо всем этом, но, видите ли, по его версии, все, что строится в Петербурге, не имеет к нему никакого отношения. Другое дело, дача в Феодосии. Да, это его блажь. А что, разве он не имеет права на эту блажь в награду за свой каторжный труд? В общем, бедный, нищий миллионер. В этой ситуации, пожалуй, самое поразительное — оценка Чеховым письма Суворина. "И все письмо такое, — замечает Чехов. — Необычайно симпатичные письма, рисующие этого хорошего человечину".
А ведь все это было приторной, тошнотворной ложью, ложью от начала до конца. Суворин, расставив где нужно своих людей, которые точно знали, что от них требуется, твердо и уверенно вел свое миллионное дело. Но, общаясь с Чеховым, он постоянно играл роль доброго старичины, играл с тем большей настойчивостью, чем яснее сознавал меру своего падения, мерзость своего отступничества. Понимая это и цепляясь за свое прошлое, носясь с ним — кто знает — быть может, он и для самого себя разыгрывал этот спектакль? Раздваиваясь, живя в общении с Чеховым в личине прошлого, не пытался ли он как-то скрасить свою настоящую неприглядную жизнь отступника?
Много прошло времени, пока Чехов до конца осознал суворинскую игру. Но иллюзии таяли из года в год, и чеховские суждения о Суворине становились все более трезвыми и острыми. А в 1901 году Чехов скажет Михаилу Павловичу: "Суворин ужасно лжив, особенно в так называемые откровенные минуты, т. е. он говорит искренне, быть может, но нельзя поручиться, что через полчаса же он не поступит как раз наоборот".
Однако это Чехов понял потом. А пока… "Мой хороший знакомый, — пишет он в 1887 году Митрофану Егоровичу, — Суворин, издатель "Нового времени", выпускает в продажу Пушкина… по баснословно дешевой цене — 2 рубля с пересылкой. Такие дела может обделывать только такой великий человек и умница, как Суворин, который для литературы ничего не жалеет…"
В своем отклике на "Степь" Михайловский вновь уговаривал Чехова порвать с "Новым временем". Отвечая ему, Антон Павлович, видимо (письмо до нас не дошло), изложил свою идею независимости, свое убеждение, что его рассказы не могут принести газете ничего, кроме пользы. В ответном письме Михайловский отвел эти чеховские иллюзии. "Вы пишете, — обращался он к Чехову, — что лучше уж пусть читатели Нового времени получат Ваш индифферентный рассказ, чем какой-нибудь "недостойный ругательный фельетон". Без сомнения, это было бы лучше, если бы Вы в самом деле могли заменить собой что-нибудь дрянное. Но этого никогда не будет и быть не может. Ради Вашего рассказа не изгонится ни злобная клевета Буренина, ни каторжные писания "Жителя", ни "патриотическая" наука Эльпе… Вы своим талантом можете только дать лишних подписчиков и, стало быть, читателей Буренину, Жителю, Эльпе, которых Вы не замените, и разным гнусным передовицам, которых Вы заменить и не пожелаете. Колеблющиеся умы, частью благодаря Вам, въедятся в эту кашу и, привыкнув, найдут, что она не так уж дрянна, — а уж что дряннее!…Не индифферентны Ваши рассказы в Новом времени — они прямо служат злу".
Что же, логика неотразимая, но Чехов все же покончит сотрудничество в "Новом времени" лишь в начале девяностых годов. Почему? Была и другая логика — логика установившихся отношений с "великим человеком", выходцем из народа, человеком, как казалось Чехову, широких, независимых взглядов. Да и трудно было понять тогда писателю, как его произведения, в которые вложил душу, абсолютно чуждую нововременству, могут служить злу! Не следует также забывать, что человек, который делал этот страшный упрек, прочитав "Степь", упрекнул Чехова и в том, что творит он неведомо во имя чего. Как же не усомниться и в прочих его суждениях, не счесть их следствием все той же групповой узости и предубежденности? А неприязнь к групповщине разгоралась в это время в нем с особой силой.
Поводом послужил еще один отзыв о "Степи". Это был беспардоннейший и глупейший критический разнос, и помещен он был не где-нибудь, а в журнале "Русская мысль", считавшемся цитаделью тогдашнего либерализма. Досада усугублялась тем, что отзыв был состряпан, как думал Чехов, в отместку за его критические замечания. 24 апреля Лазарев-Грузинский был у Чехова, и они с ним долго говорили о "Русской мысли". Смысл этой беседы Лазарев-Грузинский на следующий день излагает в письме к Н. М. Ежову. "Чехов поссорился с секрет[арем] "Рус[ской] Мысли" и его Степь в апр[ельской] "Рус[ской] Мысли" разругали.
Как это подло… Чехов где-то в компании… стал говорить секретарю Рус[ской] М[ысли] Попову… что Рус[ская] М[ысль] "не талантлива, честна, хороша, — но таланта, таланта совсем нет". Тот рассвирепел, передал все это Гольцеву… Гольцев тоже рассвирепел, и пошла писать губерния…"
Незадолго до этого инцидента Чехов писал беллетристу А. Н. Маслову, который ждал от редакции "Русской мысли" обещанное ему приглашение сотрудничать в журнале, что письмо, которое ему посулили, он и не получит. Почему? Антон Павлович считал, что "все эти Гольцевы хорошие, добрые люди, но крайне нелюбезные. Невоспитаны ли они, или недогадливы, или же грошовый успех запорошил им глаза — черт их знает, но только письма от них не ждите. Не ждите от них ни участия, ни простого внимания…
Не скрою от Вас, что, как к людям, я к ним равнодушен, даже, пожалуй, еще симпатизирую, так как они всплошную неудачники, несчастные и немало страдали в своей жизни… Но как редакторов и литераторов я едва выношу их. Я ни разу еще не печатался у них и не испытал на себе их унылой цензуры, но чувствует мое сердце, что они что-то губят, душат, что они по уши залезли в свою и чужую ложь…
