Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
Но все-таки они еще не сопровождали нас в лес, в наши обычные воскресные прогулки за город, не сопровождали даже летом, даже когда мы посещали Брыксиных (и довольно часто) на их даче. Неутомимый Иван Емельянович постоянно улучшал что-нибудь вокруг дома, я помогал ему немножко. Пройдет еще полтора года и мы расстанемся навсегда: меня зимой арестует КГБ, а его летом убьют по дороге с дачи на станцию, и убийц не разыщут… Но в этом 1975 все было тихо и мирно для нас обоих. И от Ани КГБ отстал.
А предыдущей осенью они вызывали ее на Кузнецкий, 24, в один из их домов. Разговор шел о ее путешествии вместе с отцом и Солженицыным к брату Ивана Емельяновича в тамбовскую деревню. Солженицын хотел записать народный говор. Братова семья обрадовалась гостям необычайно и Солженицына не испугалась. Самогон ставился на стол не то что каждый день, а каждый час. Ане с отцом приходилось пить за троих: Солженицын не пил. Так что Аня не могла решительно ничего вспомнить об этой поездке, забыла даже имена.
— Нам все известно о ваших отношениях с Солженицыным, — сказал тогда чекист. — Фотографии показать?
Он полез в стол, глядя на нее рачьими глазами. Медленно открыл ящик и стал вытаскивать. Вытащил — белый лист. Перевернул — опять бело.
— Слушайте! Хотите поехать за границу?
Через несколько дней ей опять позвонили, приглашая снова на Кузнецкий, 24.
— Мусор. Проигнорируй, — сказали мы ей на семейном совете. — Пусть шлют повестку. Ты обязана являться только по повестке.
Она проигнорировала и они отстали. Это была у них проба.
Несмотря на все попытки КГБ остановить ее, Таня Плющ продолжала прорываться из Киева в Москву и передавать нам информацию о муже.
Леонид Плющ, киевский математик, член одной из самых ранних диссидентских организаций — Инициативной группы по защите прав человека в СССР, был брошен в СПБ в частности за то, что подписал обращение против злоупотребления психиатрией в политических целях. КГБ использовал специальные психбольницы для наказания активных и устрашения потенциальных диссидентов. Люди боялись их больше, чем лагерей: политических «пациентов» пытали мучительными нейролептиками, избивали руками санитаров-уголовников, помещали вместе с буйными. Единственным способом бороться с этим дьявольским изобретением медицины было — посылать информацию за рубеж. Борьбу начали за несколько лет до нас Владимир Буковский и Семен Глузман. К середине семидесятых диссиденты вцепились в эту проблему когтями и зубами.
Центральной фигурой для нас был генерал-майор Петр Григоренко, ветеран второй мировой войны. Он начал с критики партии в начале шестидесятых, а затем стал одним из ведущих правозащитников, убежденных сторонников плюрализма, противников насильственных и подпольных методов. В наказание и в назидание, лишив звания и генеральской пенсии, его дважды запирали в спецпсихушку. Однако под напором международного общественного мнения, опиравшегося на информацию, посылаемую его отважной женой Зинаидой Михайловной, а также, конечно, Сахаровым, Шафаревичем и другими диссидентами, генерал был освобожден из СПБ в июне 1974. Он вышел оттуда таким же страстным, добрым, благородным и внутренне совершенно свободным человеком.
Я сконцентрировал свои усилия на Плюще, присоединившись к Татьяне Ходорович. Мы систематически давали интервью иностранным корреспондентам, писали обращения к международным союзам математиков, психиатров, юристов. Информация шла в основном от жены Плюща Тани, других к Плющу не допускали. Весной 1975 мы с нею решили пробиться к главному советскому психиатру профессору Снежневскому прямо домой, в его огромные московские апартаменты. Он казался мне преступником не по своей воле. Настоящим, матерым негодяем был, например, директор знаменитого института им. Сербского профессор Владимир Морозов, сотрудничавший с КГБ с молодых лет. К нему ходить было бы абсолютно беспредметно.
Увидев Таню Плющ, Снежневский понял, что это за визит, но отказываться было поздно. Я не медля приступил к делу.
— Мы просим вас вмешаться в действия профессора Блохиной против Плюща в Днепропетровской тюремной спецбольнице. После каждой экспертизы она пишет все более и более ужасные протоколы. Он был помещен туда с вашим диагнозом «вялотекущая шизофрения», а теперь у него, оказывается, «шизофрения параноидального типа».
Болезнь «вялотекущая шизофрения» — нечто среднее между нормой и болезнью — было изобретением профессора Снежневского.
— Ваш муж болен, — вежливо, но твердо произнес профессор, отвечая вместо меня Тане. — Прежде чем поставить диагноз, мы вели за ним наблюдение».
— Да, но люди, наблюдавшие за ним, были уголовники, — возразил я.
Я-то имел в виду уголовников в прямом смысле. Перед первой экспертизой Плюща «наблюдали» не в больнице, а непосредственно в уголовной тюрьме, следовательно кто же это делал, если не сокамерники-уголовники? Снежневский, однако, принял замечание на свой счет и слегка покраснел.
— У меня нет оснований сомневаться в квалификации Днепропетровских врачей, — сказал он. — Они постоянно консультируются со мной.
— Вот как? — сказал я. — Это очень интересно. Я не знаю, читали ли вы свой учебник психиатрии, но я читал. Там написано черным по белому, что ваша вялотекущая шизофрения никогда не развивается в шизофрению параноидального тина!
Он замолк. Таня с тоской и злобой осматривала седовласого «главного психиатра».
— Хорошо, скажите, — промолвил он наконец, — разве было бы лучше, если бы Плюща отправили в лагерь?
— Лучше! — мы крикнули одновременно.
— Вы растоптали его человеческое достоинство, — с ненавистью заговорила Таня. — Вы обрекли его на бессрочные — бессрочные! — мучения, вместо семи лет лагерей. И какие мучения! Он распух от инъекций. Ему вкалывают трифтазин, от боли можно сойти с ума. Его запирают вместе с буйными. Вы!..
Он встал. Мы встали тоже.
— Когда будете докладывать, кому вам надо докладывать, — сказал я, — будьте добры, объясните, что психиатрические репрессии подрывают престиж государства.
Снежневский побледнел.
— Вы снова оскорбляете!
Мы вышли.
— Он чуть не откусил вам ухо, — сказала Таня.
На моем суде в 1978 я потребовал вызова Снежневского в качестве свидетеля, чтобы он мог повторить этот разговор. Ведь пять моих обращений в защиту Плюща вменялись мне как клевета на советский общественный и государственный строй. Снежневский отказался, сославшись на командировку, в которую его якобы послали в первый же день суда надо мной.
Решающим ударом в защиту Плюща был грандиозный митинг в Париже, организованный «левыми без иллюзий», не коммунистами, осенью 1975. Я продиктовал свою речь по телефону. Французские коммунисты вначале отказались участвовать, но затем осознали, что совершили тактическую ошибку. Жорж Марше, их генеральный секретарь, поговорил о Плюще с Брежневым, и сразу после этого в процессе все большего и большего углубления шизофрении Плющ внезапно выздоровел и в январе 1976 был депортирован вместе с семьей за границу, в Париж.
