Игорь Князький - Нерон
«Друзья, — сказал… Тримальхион, — рабы — тоже люди, одним с нами молоком вскормленные, и не виноваты они, что Рок их обездолил. Однако по моей милости скоро все они напьются вольной воды. их всех в завещании своем отпустил на волю».[152]
Какую бы брезгливость ни вызывал в целом образ Тримальхиона, в убийственно сатирической манере созданный блистательным талантом Гая Петрония, его рассуждения о рабстве человечны, а готовность отпустить по завещанию всех своих рабов на волю едва ли осмеивается.
Нельзя не упомянуть, особенно в связи с трагической судьбой и самого Педания Секунда, и его рабов, и о сексуальной стороне, в данном случае, даже бисексуальной стороне пребывания рабов в хозяйском доме, о которой сообщает тот же Тримальхион:
«И все же четырнадцать лет я был любимчиком своего хозяина; ничего тут постыдного нет — хозяйский приказ. И хозяйку ублаготворял тоже. Понимаете, что я хочу сказать».[153]
Доброе отношение к рабам звучало в Риме и на куда более высоком уровне. Еще в первой половине II века до новой эры во время наибольшего наплыва рабов в Рим, когда римляне никак не могли похвастаться по отношению к невольникам особым человеколюбием, знаменитый Марк Порций Катон Старший, прославивший себя не только бессмертными словами «Puto, Carthagenum delendum esse!» — «Полагаю, Карфаген должен быть разрушен», но и не менее знаменитым трудом о сельском хозяйстве, предупреждал современников:
«Рабу не должно быть плохо: он не должен дрожать от холода и голодать».[154]
Современник Нерона Луций Юний Модераст Коллумела считал необходимым доброе отношение к рабам, как сельским, так и городским, нормой жизни:
«С рабами нужно соблюдать следующее, и я не раскаиваюсь в том, что это соблюдал: что я со своими сельскохозяйственными рабами, поскольку они себя хорошо вели, разговаривал в непринужденной манере, как с городскими рабами, и так я заметил, что подобная дружелюбность господина облегчала продолжительную работу, я даже шутил с ними и, более того, разрешал шутить им. Нередко я обсуждал с ними какие-нибудь новые планы, как будто бы у них было больше опыта, этим я подчеркивал их ум и сообразительность. Я понял также, что они охотнее исполняли работу, если считали, что она была задумана вместе с ними и осуществлялась по их совету».[155]
Наконец Сенека, первый ум той эпохи, прямо писал:
«Это рабы, но еще и люди. Это рабы, но еще и друзья из скромного сословия. Это рабы, но и твои собратья, так как ты должен думать, что свобода и несвобода зависят от власти судьбы».[156]
Так мыслил философ Сенека. В реальной жизни он рассуждал жестко: «Сколько рабов — столько врагов».
Реакция множества простых римлян на беспощадность сената в отношении рабов убитого Педания Секунда однозначно свидетельствует, что человечное отношение к рабам среди населения столицы можно уверенно полагать широко распространенным, если не господствующим. Не без воздействия народных настроений многие сенаторы решительно воспротивились намеченной казни, но тут в дело вмешался истинный хранитель добрых традиций предков, потомок одного из главных убийц Гая Юлия Цезаря сенатор Гай Кассий Лонгин, чья горячая и пространная речь, скрупулезно приведенная в «Анналах» Тацита, решила окончательно судьбу четырехсот человек.
Аргументация Кассия носила четко построенный и предельно жесткий характер, что не могло не быть убедительным для сенаторов, для большинства которых мысль того же Сенеки, приводимая выше, «сколько рабов — столько врагов» вовсе не была абстракцией, а заключала в себе опаснейшую реальность. Если низы не отличались особо глубокой исторической памятью, то просвещенные верхи римского общества, а сенаторы — отцы отечества — тем более, прекрасно знали историю времен минувших, наполненную массовыми возмущениями рабов. С теми событиями сразу сопоставлялись любые осложнения в дни текущие и возникали сразу же пугающие параллели. Когда через пару лет произойдет возмущение гладиаторов в Принесте, то в Риме немедленно вспомнят о временах Спартака. Незначительность бунта здесь не должна вводить в заблуждение и наводить на ироническую мысль, что у страха-де глаза велики. Потрясшее всю Италию восстание Спартака начиналось-то с побега из школы гладиаторов в провинциальной Капуе каких-то семидесяти восьми человек… Потому необходимость держать людей рабского состояния в страхе и в наказании их руководствоваться беспощадностью верхам римского общества была очевидной. Кассий знал, к кому он обращается. Вот наиболее яркие места его пространной речи:
«У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носивший консульское звание, и никто этому не помешал, никто не оповестил о готовящемся убийстве, хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем проживающим в том же доме рабам».[157]
Здесь Гай Кассий то ли передергивал факты, что скорее всего, то ли не знал действительных обстоятельств убийства Педания Секунда. Убийство префекта было делом одного человека, действовавшего, что очевидно, в приступе ярости из-за нанесенной ему жестокой обиды, и потому никто в доме не мог знать заранее о его намерениях и уж тем более предупредить убийство.
Кассий продолжал:
«Постановите, пожалуй, что они освобождаются от наказания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если они даже под страхом смерти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или убийца и в самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отомстил за свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что ж, в таком случае давайте провозгласим, что, убив своего хозяина, он поступил по праву».[158]
Признать убийство рабом хозяина правым делом? Нет, такого почтенные римляне вынести не могли.
Далее оратор обращался к исторической памяти, к заветам и обычаям предков, что для римлян всегда было особо значимо и часто служило руководством к действию:
«Душевные свойства рабов внушали подозрение нашим предкам и в те времена, когда они рождались среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младенчества воспитывались в любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным святыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе, как устрашениями. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого десятого из бежавших с поля сражения засекают палками насмерть, жребий падает порою и на отважного. И вообще, всякое примерное наказание, распространяемое на многих, заключает в себе долю несправедливости, которая, являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой».[159]
