Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Только много лет спустя, когда «Google» стал неотъемлемой частью нашей жизни, я выяснила, где же лежала рука. Оказывается, в первом варианте текста рука лежала, действительно, «на погоне». Но, прослушав песню, товарищ Сталин якобы поморщился и сказал: «Как может хрупкая девушка достать до погона боевого офицера? Он же гигант. Вы хотите унизить нашу армию? И почему вы назвали вальс “Офицерский”? Офицеры должны воевать, а не танцевать».
Вальс тут же переименовали в «Случайный», а незнакомая рука оказалась лежащей «на ладони» (по материалам сайта «Звезда»).
...Последние два месяца своей жизни Шмаков, лежа с закрытыми глазами, часами бормотал стихи или просил меня читать ему вслух. В основном Цветаеву, Мандельштама и, конечно, Бродского. Казалось, что Гена почти всего его знает наизусть. Но незадолго до смерти он сказал, что «попрощался с Жозефом» и теперь хочет читать и слушать только Кушнера. И просил, чтобы я Кушнеру это передала.
За несколько дней до смерти, находясь в полном сознании, Гена сказал: «Я ни о чем не жалею... У меня была замечательная жизнь».
Шмаков умер 21 августа 1988 года. В завещании он просил, чтобы его кремировали и развеяли пепел над Эгейским морем: Гена хотел после смерти быть рядом со своей богиней Марией Каллас. Во время церемонии поминовения в похоронном доме Кэмпбелл в зале звучал ее голос – Мария Каллас исполняла арию из оперы Беллини «Сомнамбула».
В 1991 году, спустя три года после Гениной смерти, его друзья Леонид Серебряков и Юрий Видер повезли урну с Гениным прахом в Грецию. Татьяна Либерман дала им белый шелковый платок, прося бросить его вслед за Геной. В Эгейском море, между островами Микенос и Парос, Леонид с кормы развеял Генин прах и бросил вслед белый платок – Татьянино прощанье...
...После траурной церемонии в Нью-Йорке мы с Бродским зашли в соседнее кафе выпить чашку кофе. Вспоминали смешные и грустные эпизоды из Гениной жизни. Я прочла Иосифу несколько его стихотворений, – сам Гена их Бродскому не показывал. Наверно, стеснялся.
Как превозмочь мне этот бред души,
мое безумье, блажь, запретный морок?
Мне проседь в бороду, а ты так молод...
Ты только подожди и не спеши.
Когда б ты знал, как горек наш сoюз,
как тягостны сердечные лохмотья!
О господи! я в первый раз стыжусь
моей строптивой, неуемной плоти.
И все ж тянусь к тебе, как зверь к воде,
чтобы хоть раз твоим напиться взглядом.
Ты далеко, зато со мною рядом
моя любовь – и значит, быть беде.
1973
АПРЕЛЬ В ДЕКАБРЕ
Опять меня настигла ты, любовь,
пришибла, повалила на лопатки,
мне не впервой, я ко всему готов,
играть с тобою не намерен в прятки.
Ползет зима во льдах и серебре,
и ночь не греет, как свечной огарок.
Под Новый год в волшебном декабре
ты просто мне рождественский подарок.
Каких волхвов благодарить за то,
что пью опять запретное блаженство,
жую тоску осклабившимся ртом
и мучаюсь своим несовершенством?
Где я предчувствовал тебя? Ужель
опять в Шекспире, в повести о Таджо?
Слепит глаза любви моей метель.
Ее ты поднял, мальчик Караваджо!
1973
А вот отрывки из его последней поэмы «Летний призрак», написанной в июле 1987 года, за год до смерти.
Без причины, вызова и страха,
словно накатившие стихи,
ты возник передо мной из праха
молодых надежд и чепухи.
...........................................
Как сберечь мне привкус горько-сладкий
счастья, перешедшего в беду...
Вспоминай, любовь, меня украдкой,
вспоминай, хотя бы раз в году...
....................................................
Сохрани что-нибудь – эту речь, этот шум на прощанье,
жадных глаз напряженье, обмолвку, пустяк...
Сохрани что-нибудь... Нам с тобой предстоит расставанье,
на года, на века... Навсегда – это вечности знак.
Потом Иосиф прочел мне несколько шмаковских переводов Кавафиса. Стихотворение «Стены» звучало как Генкина эпитафия:
Безжалостно, безучастно, без совести и стыда
воздвигали вокруг меня глухонемые стены.
Я замурован в них. Как я попал сюда?
Разуму в толк не взять случившейся перемены.
Я мог еще сделать многое: кровь еще горяча.
Но я проморгал строительство. Видимо, мне затмило,
и я не заметил кладки растущего кирпича.
Исподволь, но бесповоротно я отлучен от мира.
Мы сделали несколько кругов по Мэдисон-авеню, и Бродский проводил меня к Капланам. У подъезда мы обнялись, и Иосиф очень искренне и тепло сказал: «Не знаю, Киса, смогу ли, сумею ли, но я постараюсь быть для тебя Генкой...»
После смерти Шмакова мне очень хотелось сказать Барышникову, как мы бесконечно благодарны ему за участие и заботу о Гене. Но Миша терпеть не может сентиментальных излияний, и я, дождавшись его дня рождения, написала поздравительное письмо.
27-е января, 1989 г.
Наш дорогой Мишаня!
Мы с Витей делали попытки поздравить тебя с днем рождения устно, но ты взмахнул серебряным крылом в направлении г. Майами. Более того, я сочинила поздравительный стих «типа кантаты», но испугалась, что ты покажешь его нашему нобелевцу и сделаешь меня объектом вашего блистательного остроумия. А потому уничтожила стих в жерле камина. Чем не Гоголь?
Мы поздравляем тебя и желаем здоровья ног и радости души. Мы никогда не забудем, что ты сделал для Генки.
При всем трагизме его судьбы, великое счастье, что ты и Алекс были рядом. Вы избавили его от одиночества и унижения. Он не был отвергнут и заброшен. Я часто мысленно разговариваю с ним и рассказываю про вас, потому что в последние месяцы он, конечно, не соображал, кому обязан своим комфортом, и не мог вас поблагодарить.
Мне не хочется впадать в Патетическую симфонию № 6 господина П. И. Чайковского, но в наши суровые, с точки зрения человеческих отношений, времена – это большая редкость. Благослови тебя Бог!
Мы тебя обнимаем и целуем и сделаем все возможное, чтобы увидеть тебя в «Метаморфозах», хотя говорят, что легче верблюду пролезть... чем попасть на твой спектакль.
Всегда твои, Л. и В. Ш.
...В первую годовщину смерти Шмакова, 21 августа 1989 года, Иосиф Бродский написал замечательное стихотворение.
