Анри Труайя - Иван Тургенев
На следующее утро 8 июня настал черед Достоевского обратиться с речью к толпе. Он встал перед нею – тщедушный, бледный, взлохмаченный, нервно размахивал руками, говорил срывающимся голосом. И с первых его слов зал был покорен. Взволнованно, убежденно он утверждал, что Пушкин был воплощением национального «гения» и был способен воплотить в себе гений чужого народа. Да, Пушкин выражал Россию в ее всемирном предназначении. И эта Россия, которую он так прекрасно воспел, должна стать духовным лидером морального прогресса. Именно с нее начинается возрождение Европы, ибо она единственная обладала еще первородной христианской верой. Мало-помалу речь становилась проповедью, литературным пророческим учением. По мере того как автор продвигался в мессианской проповеди, наэлектризованная толпа усиливала овации. Когда он, обессиленный, почти потерявший голос, замолчал, она дошла до исступления. Слушатели хлопали, кричали, рыдали. Враги обнимались, клялись забыть былую злопамятность. Девушки поднимались на помост, целовали руки победителя. Группа поклонниц подняла над его головой лавровый венок. Тургенев тоже имел право на традиционный лавровый венок, но он уже знал, что проиграл партию. Зачем он ввязался в это дело? Глубоко любя свою страну, он не принимал патриотических преувеличений. Он слишком хорошо знал Европу для того, чтобы заблуждаться относительно достоинств России. Вне сомнения, его умеренность в искусстве и политике была не по вкусу толпе. Его соотечественники – любители всякого рода преувеличений – не узнавали себя в нем. Более лукавый Толстой был прав, отклонив приглашение, чтобы не присутствовать при короновании Достоевского. «По Вашему желанию посылаю Вам мою речь, – писал Тургенев Савиной, – не знаю, насколько она вас заинтересует (на публику она большого впечатления не произвела)». (Письмо от 11 (23) июня 1880 года.)
В конце июня 1880 года уставший, разочарованный Тургенев отправился во Францию. На сколько времени еще у него достанет сил курсировать между двумя странами, которые делили пополам его сердце?
Глава XIV
Предчувствия
И вновь Париж, Буживаль, семейство Виардо, французские друзья. Привычные встречи в ресторане в отсутствие Флобера стали грустными. «Нам недоставало его мощного голоса и громкого смеха», – напишет Альфонс Доде. (А. Доде. «30 лет в Париже».) Тургенев, не колеблясь, согласился стать вице-президентом Комитета по установлению памятника Гюставу Флоберу. Он даже начал содействовать тому, чтобы организовать подписку на него в России. Эта инициатива пришлась не по вкусу его соотечественникам. Газеты сочли ее абсурдной, читатели возмутились тем, что он требовал денег для упрочения славы иностранного писателя. Он получил множество анонимных писем. «Ругательные статьи во всех газетах, град анонимных писем и пр. осязательно доказали мне, что, обращаясь к российской публике за несколькими грошами в пользу памятника моему другу Флоберу, я сделал глупость, – писал он Полонскому. – А я беру небо в свидетели, что я не положу этих денег себе в карман, как можно заключить из некоторых намеков моих корреспондентов». (Письмо от 10 (22) декабря 1880 года.) Несколько недель спустя он писал тому же Полонскому: «Продолжаю получать ругательские анонимные письма. <<…>> В последнем меня называют ренегатом, дураком и публичной женщиной. И все это по поводу Флобера!!» (Письмо от 26 января (7) февраля 1881 года.)
В то время как Тургенев писал это письмо, в Петербурге умирал Достоевский. 28 января 1881 года Достоевского не стало. Смерть великого соперника отозвалась в сердце Тургенева сложным чувством реванша и грусти. Он не любил в Достоевском ни человека, ни писателя. Романы Достоевского наводили на него скуку. Его апокалиптическое учение казалось ему пагубным и причудливым одновременно. Тем не менее он вынужден был признать, что это хаотичное, безумное, далекое от настоящего искусства творчество затронуло чувства русской публики. Оно было антиподом его собственного творчества, исполненного нюансов, загадок и ностальгии. Хотел он того или нет – мир Достоевского, философия Достоевского, с которыми приходилось считаться, даже если к ним относишься враждебно, уже существовали. Скрепя сердце он согласился написать для «Вестника Европы» некролог на смерть собрата, которого ненавидел при жизни, и равно на смерть умершего несколькими днями ранее писателя Писемского. Однако скоро отказался от этого неблагодарного дела. «От меня ожидают не литературных воспоминаний о моих отношениях с двумя покойными писателями – а оценки их, – писал он Пыпину, редактору „Вестника Европы“. – Но, во-первых, это очень трудно именно для меня – а во-вторых, я боюсь, что публике, при ее теперешнем настроении, неизбежно придет в голову, что я опять ухватился за случай заявить о себе, о своем существовании и т. д.». (Письмо от 6 (18) февраля 1881 года.)
Он равно отказался присутствовать на грандиозной манифестации, которая должна была пройти перед домом Виктора Гюго 26 февраля 1881 года по случаю приближающегося восьмидесятилетия поэта. Тургенев объяснил отказ приступом подагры. Однако на самом деле ему претило участие в публичном чествовании, которое он считал преувеличенным и нелепым. «Впрочем, я и здоровый бы в ней не участвовал. Хорошо французам нянчиться с своим идолом… а нам-то с какой стати?» – писал он Стасюлевичу. (Письмо от 15 (27) февраля 1881 года.) Он говорил неоднократно о своем отношении к Гюго-романисту и, в частности, Аделаиде Луканиной, с которой встретился в Париже: «„Отверженные“. Какая это ложь! Везде ложь, от начала до конца все фальшиво, все высказываемые чувства от первого до последнего… Нет, в нашей литературе вы этого не найдете. Наш вымысел беден, мы часто скучны, но мы не настолько отдаляемся от жизненной правды, как французы». И в подтверждение своей мысли процитировал слова Проспера Мериме: «Русское искусство через правду дойдет до красоты». (А. Луканина. «Мое знакомство с И.С. Тургеневым».) С той же точки зрения он рекомендовал Стасюлевичу произведения Мопассана: «Изо всей молодой школы романистов во Франции самый талантливый г. де Мопассан, автор „Boule de Suif“»[44]. (Письмо от 25 февраля (9) марта 1881 года.)
Среди этих привычных занятий новое потрясение: известие об убийстве царя Александра II, который был разорван бомбой 1 марта 1881 года в то время, когда возвращался со смотра в Михайловском манеже. Убийство государя, освободившего крепостных и обещавшего конституцию России, было в глазах Тургенева равнозначно смертельному удару, нанесенному всем либералам. Террористы, убившие императора прямо на улице, были, по его мнению, страшными, безответственными чудовищами, действия которых не мог одобрить ни один разумный человек. Убив самого щедрого из царствовавших в России монархов, они вредили делу революции и заставляли власти усилить репрессии против поборников перемен. «Если и против нового царя вздумают делать попытки, – писал Тургенев Анненкову, – тогда уж точно – как говорится: завязамши глаза, да беги на край света – пока мужицкая петля не затянула твоей цивилизованной глотки». (Письмо от 6 (18) марта 1881 года.) Он уточнил свою мысль в статье на французском языке о новом императоре, которая была опубликована в «Ревю политик э литерэр»: «Что касается нигилистов, которые предполагают, что император из страха может пойти на весьма большие уступки, даже на конституцию, то они жестоко ошибаются, совершенно не учитывая его характер и энергию. Их попытки запугать могут только остановить его на том пути к либерализму, куда ведет его природная склонность; если он сделает несколько шагов в этом направлении, это будет вовсе не потому, что они его запугивают, а несмотря на то, что они угрожают ему».
