Тамара Катаева - Анти-Ахматова
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 354–355
«Мама как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична, несмотря на транжирство. Eй ЛЕНЬ ДУМАТЬ о неприятных вещах и о том, что надо сделать какое-то усилие. Она очень бережет себя и не желает расстраиваться. Поэтому она так инертна во всем, что касается меня».
«<…> Для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только. Но совесть она хочет держать в покое, отсюда посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма, без ответов на заданные вопросы. <…>»
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 356
Письмо это очень пространно, и, если бы это был роман, мы должны были бы упрекнуть автора за многословие и попытки вызвать сочувствие к такому малосимпатичному резонерствующему персонажу. Романтический герой должен был бы гордо молчать. Но если все количество слов этого письма мы разделим на количество дней, которые он провел в тюрьмах и лагерях — как раз и получится, что каменное его слово падало с частотой, полностью соответствующей самым строгим законам элегантности.
Лев Гумилев:
«В последнем письме она высказала гипотезу, что нас кто-то ссорит. Увы — это она сама».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 359
9 июня 1955 г.
«Получил от мамы 3 открытки, на которые долго не мог ответить, так они меня расстроили. Так пишут отдыхающим на Южном берегу Крыма, что она, в конце концов, думает?! Я это время пролежал в больнице, сердце и желудок объединили свои усилия, но сегодня выписан и послезавтра выхожу на работу».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 360
12 июня 1955 г.
«Ну, к примеру: я cпрашиваю, жива ли моя любовница, а получаю письмо с описанием весенней листвы. Ну, на черта мне листва?!»
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 361
21. VII.1955.
«Очень, очень благодарю вас за заботу и за письмецо. С ними легче».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 363
Вот — сидит совершенно безвинный человек, не убийца, не насильник, и с письмецом ему легче. Каждую ночь, проведенную ими всеми в квартире, он проспал на нарах. Каждое утро, когда они просыпались и шли — шла Эмма на работу — а могла и не пойти на работу, бросить ее, уволиться сегодня, наняться потом в дворники, или в машинистки, или в воспитательницы — в общем, распорядиться своей судьбой сама, — он шел туда, куда распределяло его исправительно-трудовое заведение. И видел только лица других осужденных мужчин или охранников. С письмецом ему, конечно, было легче.
30.7.1955.
«Пришли: Ваше письмо, две вкусных посылки и 200 р. денег от мамы».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 363
200 р. — можно. Недавно Анна Андреевна все спрашивала у сына: можно ли 200 р., или только 100? Вот попробовала — и получилось. Как хорошо. Также для справки — кто читает не сначала: денег у Анны Андреевны было сколько хочешь, она к этому времени была очень богата.
10.9.55 г.
«Мама прислала 100 рублей, но почему-то не пишет».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 366
Почему все-таки опять 100 рублей? Послать денежный перевод без приписки — это как? Впору назад отправлять. Но зэк — он не должен быть гордым. Наверно, в этом наука, которую ему преподают.
«От мамы пришла открытка, в которой она горько оплакивает телефон, выключенный на месяц. Мне бы ейные заботы. Я, разумеется, ответил соболезнованием».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 368
Нередко мы ездили с Анной Андреевной на Центральный почтамт, где я становилась в очередь на отправку бандероли, и в этом огромном зале, под шум хлопающих дверей и шаркающих ног, под дробный стук почтовых штемпелей и возгласы с названиями городов, она писала письмо сыну.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 456
«…Мне темно и страшно»?
21.11.55.
«Мама написала очень теплое письмо на трех открытках, но все-таки вклеила пейзаж. Я начинаю думать, что у нее и к живописи были в детстве способности, но не развились».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 371
Разумеется, очень злобно. Но если адресат не чувствует естественности описательной лирики — скорее всего ее и нет. Если мне смешно читать про «темные наши клены» — то мне могут возразить, что ее адресат — Пунин, Найман — прослезились. А вот Лева не прослезился. Может, те прослезившиеся просто боялись ослушаться, а Леве все-таки было уже более или менее все равно?
«Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток <…>. Мама мне не пишет».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 200
Письмо Льна Гумилева с фронта от 5 февраля 1945 г.
«Жить мне сейчас неплохо. Шинель ко мне идет, пищи — подлинное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижения в Западной Европе гораздо легче, чем в Средней Азии. Мама мне не пишет, это грустно».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 200
Письма стали приходить после победы. Позволю себе высказать такое предположение. Молчание Анны Андреевны было как бы заклинанием, пока шли бои за Берлин. Ей казалось, что в каждом написанном ею слове заключены суеверные приметы. <…> А я позволю себе высказать другое предположение и отошлю читателя к главе «Я была с моим народом». Ни с каким народом она не была, не была и с сыном — прожигала жизнь и вторую молодость в чаду славы, как она ее понимала.
Лаконизм писем Анны Андреевны раздражал Леву и впоследствии, когда в 50-х годах он опять сидел в лагере.
Вообще говоря, Анна Андреевна перестала переписываться с родными и друзьями, вероятно, после расстрела Гумилева, когда в 1925 году она была негласно объявлена опальным поэтом.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 200–201
Невероятно. В 25 году — это не «после расстрела Гумилева» (прошло достаточно времени), а родному сыну можно писать, можно не писать — это не убавит и не прибавит лояльности. После расстрела Николая Гумилева она не почувствовала на себе никакой опалы. Дав поручение Лукницкому собирать материалы по его биографии, Ахматова втянула в эти сборы множество людей в Москве и в Ленинграде. Дневники Лукницкого пестрят как минимум двумя десятками людей, дававших материалы по Гумилеву, и не было ни одного случая отказа из-за боязни. Это, очевидно, очередная подложенная Ахматовой выгодная ей версия.
Ахматова не только не переписывалась с сидящим в тюрьме сыном, она НЕ ПОЕХАЛА повидать его, когда после многих лет тюрьмы ему дали разрешение на свидание.
