Коллектив авторов - Как мы пережили войну. Народные истории
Я жила в полуподвальном помещении до 19 лет, в 1959 году нам дали десятиметровую комнату в Яхроме. Я тогда работала на фабрике, пришла домой – нет мыла, побежала в аптеку за мылом, а рядом военные рыли канаву, и кто-то сказал: «У, девка какая ядреная». Пошла я вечером на танцы, и моя подруга познакомила меня с солдатом, они проходили тут службу в Дмитрове. Мы дружили с Николаем два года, потом поженились. Я смеюсь – мужа в канаве нашла. Муж всю жизнь проработал водителем в кинопрокате, что за березовой рощей.
В семидесятые стала я хлопотать о получении квартиры, ведь мы так и жили в десятиметровой комнате с мужем, детьми и мамой. Я была третьей на очереди, квартиры выдавали, но не мне. Председатель горсовета был нечист на руку. Пришлось мне ездить в Москву и искать защиты в партийном комитете. А я все ходила и спрашивала, как же так, почему мне не дают ордер, ведь давно очередь уже должна подойти. И однажды мы пошли к председателю горсовета с мамой. А председатель – бывший летчик, в войну его самолет загорелся и упал в Храброво, где мы жили, от ожогов его выхаживала моя мама, он лежал больной в нашем доме. И вот теперь моя мать ему говорит: «Здравствуй, молдаван». Он ей отвечает: «Я цыган». А она в ответ: «А мне неважно кто ты. Ты ведь знаешь мои жилищные условия, как мы все ютимся, и ты не даешь квартиру». Он молчит в ответ. Мать сказала: «Если ты квартиру не дашь, цыган, я тебе палкой всю голову разобью, мы тебя тогда от смерти спасли, а ты нам помочь не хочешь». Вскоре нам выдали ордер.
Жизнь я прожила интересную, длинную, люблю правду, сама людям правду говорю и уважаю таких же. Семья у меня большая – двое детей, пять внуков, три правнука.
Софья Михайловна Совкова
Воронеж и дети войны
Немцы заходят, а мы все лысые и отец говорит: «Тиф!»
Воспоминания моей бабушки – Столяровой Надежды Терентьевны
Когда война началась, мне, наверное, и восьми не было. Воронеж объявили на военном положении с первых военных дней, началась эвакуация заводов. Эвакуировали в первую очередь тех, кто работал на предприятиях, которые производили продукцию для фронта. В эту очередь попала моя родная тетка по матери и двоюродная сестра Тамара, ее муж работал на производстве самолетов. А мы – остались. Наш дом находился на правом берегу реки Воронеж, который оккупировали немцы.
Помню, жара была. У нас во дворе на привязи жили две собаки – Тузик и Роска. Мы их не выпускали – они были привязаны и гуляли по двору, двор-то у нас был немаленький. И вдруг тут шум-гам, все говорят: «Немец идет по улице!» Немцы шли все с автоматами – зашли к нам во двор, собаки залаяли, и они сразу же застрелили их так, что те повисли на проволоке. Дети моментально притихли. Немцы прошли через двор, сломали забор и заставили моего отца нести самовар к офицеру на другую улицу чай пить. Мой отец ни слова не говорил – тех, кто им перечил, расстреливали без объяснений. Папа, бедный мой, он молодой был, со второго года, 40 лет всего, инвалид финской войны. И он за этот один день постарел лет на 10, наверное. Он вернулся, весь уставший, весь поник, как старик стал. И разговор даже у него не тот. Но слава Богу, что жив остался.
Родители Столяровой перед войной
Недели, наверное, через две сказали: «Собирайтесь, эвакуировать вас будут». А брать с собой вещей много не велели. Мой отец моим двоюродным сестрам кому чего привязывал: кому таз, кому кастрюлю, кому половник, а я ему со слезами говорю: «Я не понесу ни таз, ни половник – ничего. Я хочу кукол». Потому что я не наигралась в детстве с куклами! И, несмотря на то что я старше сестер была, отец повязал на плечи небольшой мешочек и разрешил взять не очень много. Я взяла свою любимую посудку детскую и куклу.
Когда эвакуировались – шли очень тяжело и долго. Под конвоем с собаками. Дети уставали. Ноги отнимались – просто невозможно! А потом нас погрузили в скотные вагоны с открытой крышей. Народу набивали полностью: дышать было нечем. Вот это никогда не забудешь. Если в туалет дети захотят, то тут же стоя, не сидя – сесть там было негде, родители собой закрывали, и дети ходили в туалет.
И пригнал нас немец на Украину. Там опять на какой-то пункт, чтобы нас всех распределить по домам. И когда нас туда вселяли, те люди, украинцы, не хотели нас. Они не хотели, чтобы мы пришли. А мы не по своей воле пришли…
Ну дали нам какую-то комнатку, девятиметровку. Папу послали работать садовником, потому что он инвалид, а маму, ей было 38 лет, послали свиней сторожить. Сестра моя пошла побираться, чтобы нам было что покушать. Работу-то дали, а есть нечего.
Спустя время, к осени, нас стали всех выгонять из домов. Отец отрастил бороду, меня подстриг, сестру подстриг и маму подстриг. И мы втроем лежим на лежанке в доме. Немцы заходят, а мы все лысые и отец говорит: «Тиф!» Просто обманул их отец. Это очень рискованно было. Но через какое-то время местные все равно куда-то гонят нас, чтобы дома освободить. И мы идем. Становимся опять как нас из Воронежа гнали.
Шли-шли, и уже к темноте. И тут какой-то дом папа увидел, крайний, где можно переночевать, чтобы не идти дальше. Видно, это судьба. Мы вбежали в этот дом. Он посмотрел – погреб есть, и говорит нам лезть туда. Распорол подушки, перьев туда насыпал, чтобы в холодном погребе тепло было. А сам всю ночь не спал на веранде. И папа иногда нам нет-нет и говорит: «Мать, ты спишь?» – а она ему: «Где ж спать». Мы-то, дети, спали. Говорит: «Наверное, все-таки наши придут, все-таки наши придут». А она ему: «Ой, отец, мы, наверное, в этом погребе и помрем». «Нет, мать, душа у меня чувствует, что наши придут». И вдруг утром, на рассвете, пришли наши. Ехали на лошадях, отец нам кричит: «Дочки, поднимайтесь, наши пришли, русские!» И мы оттуда вылезли и видим – правда, наши солдаты на лошадях машут флагами и кричат: «Выходите!» Сразу столько вышло людей!
И власть поменялась, уже в сельсовете русские. Отец пошел туда, в сельсовет. Это был конец января. Там он узнал, что Воронеж уже освободили. Мы перекрестились, и отец говорит: «Надо немедленно ехать домой!» А там отвечают – когда придет очередь. Отец тогда пришел и говорит: «Мать, давай мы сегодня ночью уедем. У нас вещей нет, только Надька да Верка. Ты Верку будешь держать, я буду Надьку держать на коленях». И мы ехали в поезде на месте сцепки вагонов. Отец сидел на одной стороне, а ногами упирался в другой вагон. И меня он чуть не уронил. Но судьба – не уронил.
Когда приехали в Воронеж, мы вернулись в свой родной дом в центре города: стекла у него все оказались повыбитые, отец заделал два окна кирпичами, а наверху оставил небольшие прогалины. Жили в нем с еще одной семьей.
