Ариела Сеф - Рожденная в гетто
Именно так она, уже совсем больная, взялась за организацию выставки памяти знаменитого стилиста и визажиста Льва Новикова в Галерее «Дом Нащокина». Всем сама позвонила, попросила, убедила, деньги достала. При этом ею никогда не двигали честолюбивые намерения или корысть – ее имя зачастую даже забывали упоминать в списках спонсоров и доброхотов. Да ей это было и не нужно. Ее просили – и она делала все, что могла. И даже больше! Ее просили, но ее хрупкие руки были уже протянуты для мгновенного движения навстречу, для этого жеста – отдать, одарить, помочь. В нем вся Ариела. Ее щедрость, ее доброта, ее мгновенный отзыв на чужую боль и страдание.
Может быть, это шло из детства, где было столько страшной тьмы, смертельной опасности, потерь. Незадолго до кончины она взялась за воспоминания о каунасском гетто, в котором во время войны жила вся ее семья, где она выжила случайным, чудесным образом, но выжила. Почему? Она вспоминает свою жизнь, в которой было много всего. И эти страшные страницы, написанные легким насмешливым почерком, почему-то совсем не вяжутся с ее благополучным видом. Впрочем, яркое оперение – это прежде всего камуфляж и защита. Никто не должен ничего знать, никому не должно быть дела до того, что скрывается за всегда любезной улыбкой и растерянным близоруким взглядом сквозь дымчатые очки в модной оправе.
Последний раз мы виделись с нею прошлой осенью на вернисаже Sotheby’s в Москве. В полутемных залах особняка на Гоголевском бульваре ее силуэт выглядел на фоне белых стен едва различимой тенью. Все те же распущенные волосы по плечам, та же прозрачная хрупкость, которую только подчеркивали слишком яркие румяна, наложенные густым слоем. Я знал, что она больна, что неважно чувствует себя ее муж, за которым она самоотверженно ухаживала. Теперь она редко появлялась на публике. Тем более что и состав этой публики за прошедшие годы сильно изменился. И теперь уже трудно было кого-то удивить разговорами про Париж и нарядами от Sonya Rykiel. Мы ходили мимо миллионных импрессионистов и дорогущих передвижников. Кто-то активно приценивался, кто-то выяснял эстимейт в каталоге, кто-то обсуждал цены прошедшего аукциона в Кремле. Все это была другая жизнь, которая к Ариеле уже почти не имела никакого отношения. Она чувствовала себя здесь кем-то вроде прохожего из второго акта «Вишневого сада»: какие-то люди, которых она не знала, какие-то картины, которые ей были совсем не нужны. И эта ноябрьская темень за окном, куда она должна была вот-вот уйти. Напоследок она снова страстно приглашала меня с женой в Villon в Вильнюс. «Приезжайте. Приезжайте просто так. Там хорошо. И повара мы сменили. И теперь там новое СПА. Вам понравится. Если соберетесь, дайте знать. Может быть, я тогда тоже выберусь на week-end».
Не собрались. И она не выбралась. А я сейчас вспоминаю встречу Нового 1996 года в том же ресторане Villon. И как вдруг обрушился за окнами золотым дождем праздничный фейерверк. И как мы с женой танцевали под аббовский новогодний шлягер «Happy New Year», и так хотелось думать, что все это будет длиться долго-долго. И таких новогодних подарков будет еще много. Но, в сущности, он был только один. И тот от Ариелы.Ольга Яковлева Наша далекая юность
Мы познакомились с Ариелой благодаря актрисе театра Ленком Люсе Пономаревой. Это было где-то в начале семидесятых. Было лето. После репетиции Люся предложила заехать вместе с ней к ее приятельнице – француженке, а после вместе поехать на спектакль. Мы тогда были заняты в спектакле – то ли в «Чайке», то ли в «Снимается кино» в тот вечер. Дверь нам открыла худенькая бледная девушка с длинными волосами. Она как будто пряталась от яркого света, как Гедда Габлер в доме Тесмана. На ее плечах было наброшено что-то легкое и струящееся, как и должно быть, по моему тогдашнему понятию, на француженке. Много позже я узнала от Ариелы, что никакая она не француженка, а родилась она в Литве в г. Каунасе, вышла замуж за француза Кавало, потом разошлась, уехала в Россию, и вот теперь в Москве. А еще позже я узнала, что родилась она в гетто. Рассказывала она об этом скудно, как бы нехотя, как, видимо, и положено говорить о трагических событиях, которые уже давно прошли, но остались в душе. Я часто в разговорах возвращалась к этой теме, но Ариела была все так же скупа на ответы, кроме прибавления кое-каких мелких деталей.
С Брониславой Исааковной – матерью Ариелы – я познакомилась в Лондоне в 1978 году. Наш театр на Малой Бронной принимал участие в Эдинбургском фестивале спектаклями «Месяц в деревне» и «Женитьба» Гоголя, и после благополучного завершения фестиваля нас завезли в Лондон для концерта в посольстве. И, поскольку я не была занята в программе концерта, мне удалось улизнуть от этого мероприятия, и недалеко от посольства и Гайд-парка мы и встретились. Это была, в отличие от Ариелы, крупная, очень благодушная дама в шляпке, и (если мне не изменяет память) она была в трауре после смерти мужа, да и сама к тому времени оказалась тяжело больной, и Ариела перед моим отъездом из Москвы попросила с ней встретиться и ее поддержать. Но поддерживать ее совсем не нужно было. Так же, как и Ариела, мама ее ни словом не обмолвилась ни о своих потерях, ни о трагических ударах судьбы, а только сказала: «Какой прекрасный солнечный день сегодня в Лондоне! И сколько сегодня влюбленных, лежащих на газонах Гайд-парка!»
Это была далекая молодость начала семидесятых. А еще я помню, как-то 8 мая, в один из этих же семидесятых годов, позвонила Ариела и спросила, чем я занята завтра. «Свободна», – отвечаю. «Хорошо, тогда не хочешь ли сходить со мной завтра в парк им. Горького?» – «Ты что, Ариела, я туда не хожу, да и была там единственный раз после поступления в театральный вуз, когда от радости с разбегу прыгала в центр клумбы…» Каким-то образом она меня уговорила, и ранним утром 9 Мая мы встретились с Ариелой у ворот парка. Весна тогда задалась жаркая, и уже в 10 часов нещадно пекло солнце. Она стояла у входа, щурясь от солнца, с большим букетом тюльпанов, нарциссов, гвоздик (других цветов в мае тогда в Москве не было). Я тоже купила цветы, продававшиеся тут же невдалеке от входа, и Ариела повела меня через ворота парка сразу направо на набережную Москвы-реки. А там на солнцепеке было столпотворение… Там ходили, стояли, сидели, играли на гармошках, баянах, на бубнах ветераны войны, одетые в свои старые военные формы, в которых они еще воевали, выцветшие и обветшалые, из которых за 25 лет, прошедших после войны, участники битв давно уже «выросли». И чего только мы там не видели… И играющих, и поющих, и веселящихся, и плачущих, и пляшущих, и горюющих, и выпивающих, и ищущих, и встретившихся, и не дождавшихся никого… ветеранов с фанерными табличками: «I батальон… Белорусского фронта», «Рота… Московского ополчения»… Я помню как сейчас, как тщедушного и хилого ветерана вместе с его дощечкой с надписью «дивизия (такого-то) фронта» почти тащила на себе женщина (видимо, жена), а он, еле передвигая ногами, ковылял и плакал у нее на плече: «Какой год стою с этой табличкой, и за все годы никто не пришел…» Мы были потрясены. Из целой дивизии не осталось никого в живых!!! Женщина же утешала своего солдата: «Ну что же, Коля, может в будущем году кто придет, или они в другом месте собираются…» Но Коля был безутешен и продолжал плакать: «Никого… Ни одного… Что же я, один, что ли, остался?!» Ариела ходила среди людей и наблюдала за этими похожими, выхваченными и запечатленными «сценками» документальных трагедий, раздавала участникам промелькнувших «кадров» – судеб цветы… И они принимали их кто с радостью, кто с благодарностью, а кто, в горе, без всякой реакции… Так мы дошли до конца парковой набережной и повернули назад. И чтобы пройти еще раз через это людское море эмоций, надо было собраться с духом. Мы передохнули и пошли. И, конечно, задерживались не у тех, кто веселился и радовался встрече, а у тех, кто не встретил своих боевых товарищей или горевал.
