Вацлав Нижинский. Его жизнь, его творчество, его мысли - Сард Гийом
Может быть, во всей Вселенной существует всего один Вопль, Вопль Печали, Радости, Упоения, Страдания, Вопль Космоса? [265]
По мнению Ницше, подобная острота восприятия объясняется тем, что у некоторых избранных, философов, художников и святых, Я полностью растворяется в окружающем, для них страдания жизни – это уже не просто личные несчастья, они переживаются гораздо глубже, с пониманием единства всего и всех на земле, с сопереживанием всем живущим и чувством общности со всеми. И Нижинский обладал такой способностью к сопереживанию в высочайшей степени:
Я – человек в миллионе. (…) Я есть миллион, потому что я чувствую больше, чем миллион.
Он ее называл «чувством» и приравнивал к интуитивному восприятию происходящего в мире. Он противопоставлял «чувство» «рассудку», который считал изъяном, препятствующим истинному понимаю:
Я думаю мало и поэтому понимаю все, что чувствую. (…) «Думать» – это мозговая деятельность, которая мешает человеку «чувствовать». (…) Она [Ромола] думает, а поэтому у нее нет чувств. (…) «Думать» уводит человека от его глубинной сущности. (…) Ум мешает людям развиваться.(…) Я боюсь умных людей. От них веет холодом. Я боюсь умных людей, потому что от них веет смертью. (…) Я не хочу думать, потому что думание – это смерть.
Нижинский выражал эту мысль еще и так:
Я много чувствую, а поэтому живу.
Он таким образом установил ряд тесно связанных друг с другом противопоставлений: чувство и разум, жизнь и смерть, которая (соответственно) есть порожденная разумом мысль… Танцовщик предпочитал инстинктивную мудрость рассудочному знанию. Для него инстинкт был жизнеутверждающей и творческой силой, в противоположность оценочному, критичному и разрушительному сознанию. Нижинский не принадлежал к тем, кто легко дышит в холодном пространстве светлого разума. Он жил в мире инстинктивной древней мудрости, откуда изгнана логика.
Эта превышающая всякую меру чувствительность и позволяет художнику творить. Следуя Ницше, можно сказать, что дионисическая реальность претворяется в аполлонические формы искусства: художник вырывает красоту из объятий кошмарного. Чем полнее он способен отдаваться дионисическим силам, тем совершеннее оказываются его творения. Но ему следует быть осторожным: в одиночестве, опустившись в дионисическую глубь мира, он должен позволить сознанию выпустить аполлоническую силу претворения. Иначе его ждет гибель.
Танцовщик – это истинный аполлонический творец. Его тело подчиняется силе движения, поворачивается, наклоняется, вытягивается… Этот поток свободен и чист. Окончание жеста четкое (если движения медленны), а его начало – определенно и резко. Танцовщик – дитя Аполлона, бога формы, ясности и четких контуров. И, несмотря на весь свой пыл, во время танца он держит все под контролем. Но некоторые отличаются от большинства. Некоторые, как Нижинский, не могут противиться дионисийской природе своего искусства; влюбленные в абсолют, они не могут отвести от него взгляда. Они верят, что могут сохранять равновесие на краю этой бездны, всматриваться в нее и не упасть.
Я могу упасть, пишет об этом Нижинский, но я не боюсь упасть, а поэтому не упаду.
Но иногда все же случается так, что один из танцовщиков падает, позволяя, чтобы Дионис, дикий бог распада, увлек его в пропасть упоения и экстаза. В этом случае сознание угасает, границы пропадают. И тогда, обезумев, танцовщик остается один на один с первоначальным Единым.
Марс, истребляющий своих детей
И здесь встает вопрос, почему Нижинского, аполлонического танцовщика из «Призрака розы», поглотило вакхическое безумие, не отпускавшее его больше после 19 января 1919 года. Ответом служат две вещи: аскетизм и решение воплотить в танце войну.
Ницше ставил себе целью освящение и преображение всего человечества. Это должно было произойти через работу над собой. Поэтому Ницше жил по принципам аскетизма, считая, что, подвергая себя ограничениям и лишениям, он преодолеет в себе животное начало. Эти принципы помогали ему в утверждении собственного Я, способствовали победе духовной воли над природными влечениями. Эта победа и позволяла прикоснуться к «чудовищному», без нее невозможно было бы даже желать этого. А Нижинский, благодаря своим аскетическим практикам, был готов подчиниться этой внутренней силе мира – силе дионисизма. (Тренировка тела означала для него путь к духовному знанию, которое приходило как озарение, поскольку его способность абстрактно мыслить была ограничена. [266])
Нижинский жил аскетически довольно долго. И если до 1919 года он не чувствовал, что в мире творится столько ужасного, то лишь потому, что балет не наводил его на мысли об ужасах мира. Никогда еще перед ним не представали события настолько трагические, как кровавая бойня в Европе между 1914 и 1918 годами. Вдруг «всепроникающий ужас», «картины ужасающего безумия» [267] обрели плоть у него на глазах. Это была война: беспокойные сумерки. Ожидание. Свист пуль. Нападение, стук тяжелых подошв солдатских сапог. Грязь. Лязг железа. Корчащиеся на земле тела. Тут языки пламени уродуют лицо, там взрывом разрывает ногу… Кровь слишком быстро струится по венам, сердце бешено стучит. В ушах звенит. Колючая проволока. Крики. Борьба врукопашную, с ножами. Возвращение. Почерневшие трупы, словно раздробленные молотом конечности… Опухшие лица, наполовину засыпанные известью. Раны. Наспех залатанная плоть, пожираемая голодом. Вши. Растрескавшаяся кожа. И еще ужас, повергающий ниц, берущий за горло…
Война, «невероятный выброс злой воли и грубой силы», по сути своей дионисична. Эрнст Юнгер, как и Ницше, признавал это. «Не останется ничего изящного, – писал бывший офицер вермахта, – все будет перемолото и раскромсано, все, что хрупко, будет раздавлено». Война «жестока и груба». Она сметает все на своем пути, попирая все человеческие законы. Она пробуждает «первобытного человека» и вызывает «красное опьянение кровью». [268] «Полностью отдавшись разнузданным страстям и низким инстинктам», человек становится подобен охваченным ниспосланным им Дионисом «безумием» вакханкам, которые разрывают плоть людей и животных, попадающихся им на пути, и пожирают ее.
Изображая в танце войну, Нижинский всем существом переживал самые глубокие чувства: покров, скрывавший чудовищное лицо мира, в одно мгновение был сорван.
Я почувствовал ужас, писал танцовщик. Я искал любовь, но понял, что нет любви. Что все это грязь. (…) Я понимаю цель людей без слов. Я чувствую отвращение. (…) Люди убивают детей и покрывают землю пеплом. (…) Я понял, что весь организм человека перерождается. (…) Я знаю, что земля перерождается, и я понял, что люди помогают ей перерождаться. Я заметил, что земля потухает и что с нею вся жизнь потухает.
Нижинский не мог этого выносить. Такие переживания истощали его, вызывая упадок сил, которому он не мог противостоять:
Я болен душою. Я беден. Я жалок. Я несчастен. Я ужасен. (…) Я плачу. Я холоден. Я не чувствую. Я умираю. Я не Бог. Я зверь…
И тогда он затворился в себе навсегда:
Я заперся внутри себя. Я заперся так крепко, что не мог понять людей. Я плакал и плакал…
Космическое существо
Касающиеся безумия Нижинского рассуждения, которые я собираюсь сейчас изложить, в основном опираются на философию Ницше. Эти соображения, безусловно, нечто внешнее по отношению к танцовщику, что является их сильной и слабой стороной одновременно. Меня натолкнуло на эти мысли очевидное сходство судеб философа и танцовщика. Но если изменить точку зрения, если воспринимать Нижинского совершенно всерьез, то напрашивается другое объяснение его состояния, и оно не внешнее, не мирское, как первое, но внутреннее, основанное на религиозном чувстве. Не следует забывать, что танцовщик все время настаивал на истинности того, что он писал:
