Рюрик Ивнев - Воспоминания
Самое тяжелое в жизни А. Мариенгофа была потеря сына. Это было в Ленинграде, куда он переселился в тридцатые годы. Мальчик, наслушавшийся о самоубийстве С. Есенина, не по летам развитой, умный и талантливый, вдруг неожиданно, без всяких к тому поводов, повесился. Это произвело очень тяжкое впечатление как на А. Некритину, так и на Анатолия и долгое время было очень трудно говорить с ними об этом.
В начале тридцатых годов я жил в Ленинграде и часто бывал у него дома на Кировской. С его женой, актрисой Нюшей Некритиной, которую он ласково называл «Мартышкой», я также подружился. Несмотря на искреннее желание, чтобы мои литературные дела шли хорошо, он, когда я рассказывал о какой-либо особенной удаче, никогда не выражал своей радости, потому что где все идет гладко, там нет материала для острот. Когда же была какая-то явная неудача, это сразу вызывало у А. Мариенгофа оживление. Например, однажды, придя к ним, я рассказал, что у меня отложилось подписание договора. Мариенгоф позвал жену:
— Мартышка, Мартышка, сделай крепкий чай, у Рюрика неудача, его надо утешить.
«Мартышка» вышла из соседней комнаты:
— Сейчас поставлю чай.
— А пока расскажи, как это было? — допытывался Анатолий.
— Мне обещали выдать две тысячи и сказали: «Придете прямо в кассу, договор будет там. Распишитесь и получите».
Вошла «Мартышка»:
— Чай будет через десять минут. — Услышав мои последние слова, спросила: — Две тысячи? Это много. Ты взял с собой чемоданчик?
Я ответил:
— Нет, у меня большой портфель.
Анатолий вставил:
— Я люблю подробности. Расскажи, что тебе ответил кассир?
— Сказал, что договор еще не подписан.
Мариенгоф продолжал:
— Представляю себе картину: ты стоишь с необъемным портфелем, разинув пасть, и ждешь, что сейчас будешь класть туда пачки денег, а кассир говорит тебе: «Закройте пасть и портфель. Класть туда нечего». И ехидно эдак ухмыляется.
— Что ты, Толя, выдумываешь, кассир этого не говорил и не ухмылялся.
— Кака разница, я бы на его месте повел себя именно так.
«Мартышка» вмешалась в разговор:
— Как это ужасно! Ты пришел, думал, что сейчас получишь деньги, были какие-то планы, и вдруг все рухнуло. — Она произнесла это так трагически, что мне стало ее жаль.
Я решил ее успокоить и сказал довольно бодро:
— Не волнуйся, Мартышка, ничего не рухнуло, просто отложилось на неделю.
Мариенгоф спросил глухим голосом:
— Откуда ты знаешь, что на неделю?
— Кассир мне сказал.
«Мартышка» улыбнулась:
— Не будь таким доверчивым. Мало ли что говорят кассиры.
Анатолий крикнул:
— Ну, Мартышка, где же чай? Скорее неси. Надо утешить Рюрика. Я уверен, что никаких денег он не получит.
Жизнь раскидала нас по разным городам, но при встречах нам казалось, что расстались мы только вчера.
Однажды мы встретились в центре Москвы на Театральной площади у фонтана, между Большим и Малым театрами. Я приехал из Тбилиси на премьеру оперы Захария Палиашвили «Абессалом и Этери», либретто которой перевел с грузинского на русский. А Мариенгоф прибыл из Ленинграда дл просмотра своей пьесы «Наследный принц», которую привезла труппа одного из провинциальных театров, прибывших на гастроли.
Был ясный июльский день. Наша встреча была воистину театральной, ибо Анатолий после обычных объятий, поцелуев и бормотаний каких-то несвязных слов неожиданно сказал:
— Ты совсем не изменился. Что-нибудь принимаешь?
Я засмеялся:
— Если бы было, что принимать — это принимали бы все.
Он ничего не ответил, а, посмотрев внимательно на мои брови, сказал:
— Брови красишь?
Я воскликнул:
— Ты с ума сошел. Кто же их красит?
— Как ты отстал от жизни! — заметил Мариенгоф. — Красят теперь все — мужчины и женщины.
— Ну, есть же такие, которые не красят. — Этого не может быть! — настаивал Анатолий.
Хорошо помня, что Мариенгоф в карманчике пиджака имеет всегда маленький флакончик духов и неизменный белый шелковый платочек, я сказал:
— Не пожалей нескольких капель своих парижских духов и проверь.
Мариенгоф ни слова не говоря проделал всю эту процедуру и через несколько секунд разочарованно произнес:
— Достал, значит, хорошую краску.
Вспоминается еще один забавный случай. В 1945 году в Грузии вышла моя книга «Избранные стихотворения. 1912–1945 годы». Анатолий увидел, что там было много стихов, написанных в период между 1920-1940-ми годами. Сказал: — Я не могу понять, откуда ты набрал столько много новых стихов? Ты же не печатался, занимался только переводами.
Я говорю:
— Ну и что, что не печатался? Я писал стихи и клал их в ящик, а жил на переводы.
— Ну, знаешь! — сказал Мариенгоф. — Хоть убей меня, я не могу понять, как можно писать стихи, зная, что они не будут напечатаны сейчас же, немедленно.
Как-то в Ленинграде я пришел к нему и сообщил:
— Толя, знаешь, одна моя инсценировка оперетты прошла. Теперь я могу быть спокойным и получать довольно много.
Вместо того, чтобы обрадоваться, он погрустнел и ответил:
— Чай я тебе не предлагаю. Мне надо срочно уходить. Пойдем вместе. Одного я тебя не оставлю с моей женой.
В 1960 году я приехал в Ленинград и в последний раз увидел А. Мариенгофа в его квартире. Он был болен, и я пришел его навестить. Настала моя очередь изумляться. Анатолий хоть и полулежал в постели, но выглядел таким же молодым, как и раньше.
В жизни я встречал много людей, с которыми расставался на долгие годы, но не помню случая, чтобы человек почти не старел. Что касается Некритиной, его любимой «Мартышки», то она оставалась абсолютно такой же, как в давние времена Таировского театра.
Болезнь А. Мариенгофа, о которой он говорил небрежно, как об ушибе ноги, была серьезной. Я видел это по выражению лица жены. Это мешало разговору. Было впечатление, что мы находимся на каком-то полустанке и торопимся в разные поезда. «Мартышка» приготовила обед, пододвинула стол к кровати.
А Анатолий все врем порывался встать на ноги, но она заставляла его быть в полулежачем состоянии.
Разговор зашел о стихах. Я испытывал некоторую неловкость, потому что помнил Мариенгофа времени имажинизма, когда он оспаривал первенство у С. Есенина.
Анатолий вдруг неожиданно сказал:
— Прочти свои стихи.
Этого мне не хотелось, и я перевел разговор на другую тему, но он вновь попросил.
Некритина шепнула:
— Прочти что-нибудь.
Я понял, что надо что-то прочесть и сказал:
— Прочту, но не новое… А когда закончил последние строки:
