Яков Михайлик - Соколиная семья
Снаряд! - обожгла мысль. - Но откуда? Кто стрелял? Ни мессеров, ни юнкерсов нет. Неужели зенитки?
Открываю фонарь кабины, залитый маслом. Иначе ничего не видно. Стараясь выдерживать необходимую скорость, иду со снижением. Ребята остались где-то вверху. А территория? Чужая... Надо развернуться в свою сторону. В глаза ударили лучи солнца. Плохо, но все же на мгновение успел увидеть бешеную карусель. Это Андреев с хлопцами ринулся в бой против Мессершмиттов-110, пытающихся нанести штурмовой удар по нашим войскам.
Убедившись, что за мной погони нет, выбираю площадку для посадки. Впереди между двумя лесными массивами - снежная поляна. Прямо под крылом мелькают окопы. Свои? Чужие? По мне не стреляют. Вероятно, свои. Необходимо спасти самолет. Жалко сажать его на фюзеляж: погнутся винт, щитки, обшивка. И я решаюсь на запретное - приземлиться на лыжи. Будь что будет... Як плавно касается наста у самой опушки леса и, замедляя движение, оставляет глубокий след.
В лес. Немедленно в лес! А как быть с самолетом? Не отдавать же его немцам, если они поблизости отсюда. Вон уже бегут. Еще минута, и будет поздно. Загоняю патрон в ствол пистолета. И вдруг...
- Хлопцы, сюда! - зычно гаркнул какой-то детина по-украински. - Тут наш летак сив.
Свои. На душе отлегло.
Держа перед собой автоматы, ко мне поспешно приблизились несколько красноармейцев в ушанках, стеганках и валенках. Расспросы. Соболезнования. Но сейчас не до этого. Осматриваю самолет. Не поторопился ли сесть в это укромное местечко? Кажется, нет. Сквозь распоротый капот вижу пробоину в моторе. Вот откуда масло-то било... Что же теперь делать?
Красноармейцы с любопытством осматривают машину, пробуют на ощупь, восхищаются плавностью ее линий, всем ладным, стремительным корпусом. Вероятно, они и не догадываются, что лететь на таком самолете нельзя.
Тот самый детина, с зычным голосом, простодушно спросил:
- А дэ ще люды сыдять?
В другой раз я, наверно, посмеялся бы над его вопросом, но теперь было не до шуток.
- Это истребитель, - ответил я, - и летает на нем один человек.
- За скильких же вин чоловик вправляется?
- Считайте: за летчика - раз, за штурмана - два, за стрелка - три...
- От цэ голова! Нэ голова, а цила рада.
Разговор прервал подошедший командир роты.
- Васильев, - козырнул он, очевидно полагая, что летчик должен иметь большое воинское звание.
- Михайлик. Сержант Михайлик, - уточнил я, заметив, что командир постарше и поопытнее меня.
- Как же это вы так? - кивнул он на беспомощную машину.
Пришлось рассказать все по порядку.
- Тогда пошли на командный пункт, оттуда дозвонитесь до своей части. Мотор привезут?
- Не знаю. Может быть, легче самолет увезти. Приедет техник и решит, что целесообразнее, легче и быстрее.
А Шаповалов, должно быть, запрокинув голову, напряженно вглядывался в суровое небо и с тревогой ждал моего возвращения. Они, техники, всегда беспокоятся о нас, командирах экипажей.
Пышет жаром раскаленная докрасна буржуйка. По справедливости эту печку надо бы называть не буржуйкой, а фронтовичкой: столько уюта приносит она неприхотливым в быту военным.
Мы сидим на грубо сколоченных топчанах и табуретках. Слева от меня примостился Виктор Ефтеев. Теперь он ведущий, вместо погибшего командира звена младшего лейтенанта Сугокона. Поодаль от Виктора - лейтенант Поселянов. Каждый думает о чем-то своем, глядя на потрескивающие поленца в приоткрытой печурке. Должно быть, сама обстановка подсказывает грустно-лирическую мелодию Землянки. - Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза, - тихо начинает Ефтеев. Поправив растрепавшиеся русые волосы, он вздохнул и вместе со всеми продолжил:
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза...
Эта песня дошла к нам солдатскими тропами и поселилась, прижилась в полку, как добрая знакомая, врачуя сердца и души. Гибель и в самом деле могла настичь каждого из нас в любой момент, но тем не менее мы спокойно пели суровые, правдивые строки:
...До тебя мне дойти не легко,
А до смерти - четыре шага...
До тебя - это до любимой. А у всех ли они есть, любимые? Всем ли довелось изведать трепетное чувство любви? Наверное, не всем. Многие, как и я, ушли в армию восемнадцатилетними пареньками, и никто нас, разумеется, не ждет. Но уж такова сила слова, что его, как говорят, не выбросишь из песни.
- Так, чего доброго, и слезу недолго пустить, - встрепенулся Поселянов, потирая ладонью синевато-бурые пятна на лице - следы от ожогов. - Может, баланду потравим?
- Давай! Витек, ты не против? - спросил сержант Выдриган.
- Что же, пускай травит, - равнодушно ответил Ефтеев.
- Тогда послушайте, как мой дед на тетеревов охотился без ружья.
- Как это - без ружья?
- Очень просто. Они ведь любопытные, но, как видно, глупые. Заметит этакий расфуфыренный космач деда и глядит на него, как на чудо: охотник, мол, а без ружья. А дедок-то мой шустрый. Бегает вокруг дерева - тетерев за ним поворачивается. Накружится до одури, и шмяк деду под ноги. Тот его в мешок и к следующему дереву. А там уже другой красавец дедовых фокусов ожидает...
- И помногу приносил? - подмигивают ребята шутнику.
- На эскадрилью хватило бы, кроме Михайлика, - продолжает балагур.
- Это почему же?
- Так вин же хохол. Сало да галушки лопае, а птахами брезгуе, - закончил по-украински Поселянов.
Ребята смеются, лишь Виктор по-прежнему задумчив. Он трогает меня за рукав и показывает на часы: пора на дежурство.
С сожалением покидаем свой подземный салон с жарко пылающей времянкой, разбитного неунывающего Поселянова. Надо: за два часа дежурные летчики порядочно промерзли в кабинах и теперь, пожалуй, нетерпеливо поглядывают на снежный горб землянки...
Прогрели моторы, чтобы в случае сигнала на взлет немедленно запустить их. Не прошло и двадцати минут, как над аэродромом появились два Мессершмитта-109. Ясно - прилетели блокировать, чтобы не дать нам возможности взлететь. А тем временем бомбардировщики, наверное, сбрасывают свой разрушительный груз на соседний аэродром.
Из реденького леска затрещали пулеметные очереди, однако гитлеровцы не уходили,
Разворачиваясь для повторного захода на соседей, юнкерсы попутно высыпали на нас несколько кассет лягушек - мелких прыгающих бомб. Надо бы немедленно взлететь, но проклятые мессеры висят буквально над нами. И тем не менее кто-то с командного пункта дал зеленую ракету. Это приказ на вылет.
Поднимаемся в паре с Ефтеевым. Слева от меня проносится Ме-109. Я знаю, что сейчас произойдет, и от бессильной ярости стискиваю зубы до боли. Но зубами фашиста не проймешь, поэтому пытаюсь повернуть нос яка в сторону вражеского самолета, чтобы ударить по нему хоть не прицельным, а заградительным огнем. Машина почти не слушается, слишком мала скорость после отрыва от земли. А времени нет...
