Алексей Зверев - Звезды падучей пламень
Но это дело будущего, и неблизкого. А пока приходилось заучивать библейские стихи. Полуграмотная нянька со слуха знала Библию едва ль не наизусть, любая ошибка каралась свирепо – от побоев суставы ныли всю ночь. Мать Байрона не находила в подобном воспитании ничего неестественного. Ее страшила рано проявившаяся в сыне нелюдимость. У Джорди не было друзей. Часто он приходил домой помятым, поцарапанным – значит, опять кто-то дразнил его хромоножкой, и он бросился на обидчика с кулаками. Среди окрестных холмов вилась быстрая холодная речка Ди – Байрон переплывал ее по пять раз, словно доказывая, что увечье не помешает ему стать самым ловким и смелым среди сверстников.
Читал он жадно, но не беспорядочно, сразу же отдав предпочтение книгам о прославленных битвах, о путешествиях в страны Востока, о знаменитых героях далекого прошлого – греках и римлянах. Других книг не любил. Особенно написанных стихами.
Интерес к поэзии пробудится у него чуть позже. Байрону едва исполнилось восемь лет, когда он познакомился со своей дальней родственницей по имени Мэри Дафф. Она была годом старше – темноволосая, кареглазая девчушка, как-то оказавшаяся партнершей Джорди на уроке в танцклассе: мать считала, что его хромота с возрастом пройдет, и танцевать его учили, как всех. Может быть, Мэри не нашла неуклюжими его движения или просто ей достало такта не заметить, что кадрили и экосезы для него в муку. Так или иначе, влюбленность захватила его сразу и стала нешуточной, недетской. «Мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что я иногда сомневаюсь, бывал ли я после этого действительно влюблен», – запишет в дневнике двадцатипятилетний Байрон. И вспомнит свою бессонницу, свои страстные письма, которые, не владея орфографией, диктовал горничной. И острое ощущение нежности. И разговоры шепотом в детской, где младшая сестра Мэри играла с куклами.
Есть странные совпадения в судьбах поэтов: Лермонтов в автобиографических заметках, набросанных, когда ему было шестнадцать лет, вспомнит, что и он тоже испытал нечто схожее с влюбленностью еще совсем мальчиком, когда побывал на Кавказских водах. «Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так». Имени своей избранницы он не называет, мы знаем только, что она была почти в том же возрасте, что Мэри Дафф.
К этой записи имеется примечание Лермонтова: «Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».
Байрон тут упомянут не по случайности – в 1830 году, которым помечена запись, Лермонтов был им увлечен безоглядно, знал о нем все, что только мог узнать из книг, и, разумеется, хотел стать похожим на своего тогдашнего кумира. А все-таки это не домысливание собственного прошлого, чтобы оно больше соответствовало образцу, избранному для подражания. Речь у Лермонтова идет о каком-то реально испытанном переживании. Да, судьбы поэтов порой действительно близки на удивление – до тождества подробностей…
Вскоре Даффы покинули Абердин. Прошло восемь лет; однажды мать обронила в разговоре, что Мэри вышла замуж за какого-то негоцианта из Эдинбурга. Байрон на всю жизнь запомнил, как у него сжалось сердце при этих словах.
«Мои самые первые стихи я сочинил, прославляя ее красоту».
Жаль, что они затерялись, и мы их никогда не прочтем.
* * *И вот в мае 1798 года Кэтрин получила письмо, сообщающее о смерти «штормового адмирала», не оставившего прямых наследников: «безумный Джек» давно покоился во французской земле, а следом за ним в мир иной отправился и его кузен, которому на Корсике ядром отхватило ногу. По закону права и собственность усопшего теперь переходили к Джорди. Он становился лордом. Он вступал во владение Ньюстедским аббатством.
Шотландское детство закончилось. Предстояла серьезная перемена в судьбе.
Достигнув совершеннолетия, подросток должен был занять кресло в палате лордов. Тогда, конечно, никто не догадывался, что оно будет пустовать те долгие годы, которые Байрон проведет вдали от родины. Нужно было готовиться к парламентской деятельности. Пансион для избранных, а затем университет – таковы были обязательные ступени лестницы, ведущей к высоким чинам.
Начались сборы в дорогу. Теплым августовским полднем повидавший виды экипаж с обшарпанными дверцами въехал под своды старых дубов, образовавших темно-зеленую живую крышу над просторной аллеей, которая вела к семейному гнезду Байронов. Перед огромным домом, обросшим затейливыми пристройками, дубы расступались, давая место зеленой лужайке, сбегавшей к берегу озера. Посреди лужайки стояла часовенка-усыпальница, где недавно добавилась еще одна могильная плита. Поражало полное безлюдье. Слуги разбежались сразу после похорон. Почти всю мебель вывезли кредиторы, отчаявшиеся добиться погашения адмиральских долгов. По комнатам посвистывал ветерок, гоняя пыль, летевшую через пустые оконные рамы. Фасад, украшенный шпилями и выщербленными витражами, разваливался чуть ли не на глазах. Озеро затянулось ряской, и только на середине темнела прорезь глубокой воды да плавал белый лебедь – напоминание о других, лучших временах.
Когда-то здесь действительно было аббатство. Но монахов-католиков выгнали, когда верх в религиозной распре взяли протестанты, добившиеся закрытия монастырей. Уже при короле Генрихе VIII, в середине XVI столетия, Ньюстед стал байроновским родовым поместьем. Каждый из владельцев что-то перестраивал, добавляя анфилады залов со сводчатыми потолками, опоясывая старинное здание флигелями, как опоясывают наросты больной древесный ствол.
И все равно дух средневековья, словно бы дремлющий в гулких переходах и на площадках сгнивших лестниц, то и дело напоминал о себе. Из тяжелых рам на стенах бывшей трапезной смотрели атласно-золотые вельможи в высоких париках, медные дощечки под портретами сообщали имена баронов и баронесс, обитавших тут двести с лишним лет назад. В глубоких нишах можно было, поднеся свечу поближе, увидать отпечаток давно выломанных статуй католических святых. Фонтан в парке украшали пасти драконов. Таинственно поблескивали в лунном свете медные запоры на массивных кованых дверях, не отпираемых десятки лет.
О Ньюстеде ходила дурная слава. Говорили, что там предаются распутству, а самоуправство не знает предела. И что ветхий монастырь облюбовали призраки. В отрочестве Байрон наслушался таких рассказов, волновавших его фантазию. Ему снилось, что тот самый Чаворт, которого убил на дуэли «злой лорд», ночами бродит по коридорам, охваченный жаждой мести. Изображение Чаворта висело в спальне его противника. Там же висело дуэльное оружие – сабля с пятнами выцветшей крови. В опочивальню прадеда Байрон без нужды не заглядывал никогда.
