К Акула - Боем живет истребитель
И вот прощание.
Молчим. Все понятно без слов.
- Когда вы летали - мы были спокойны, - говорит дед Анисим.
Понятно: курсантские полеты-учебные. А сейчас начнутся боевые.
Уходим грустные.
- Мы вернемся, дедушка! - говорим на прощание.
- По-иному быть не может - супостат сломает себе хребет, - отвечает дед.
В его словах - твердая убежденность. Она передается нам.
- До встречи, дедушка!
- До встречи, сынки!
Когда потом оглянулись - дед Анисим стоял у забора и смахивал ладонями слезы с морщинистых щек.
Его образ много раз оживал в моей памяти. Я испытывал чувство ответственности перед простым человеком-тружеником. Наверное, он олицетворял для меня весь наш великий народ...
Покидали Батайск с тяжелым чувством. Фашисты уже под Ростовом. Туда идут один за другим эшелоны с техникой, воинскими частями. Все - на фронт, а мы - в тыл, да еще глубокий. От сознания этого на душе становилось как-то неуютно. Но мы не распоряжались своей судьбой.
Нам оставалось лишь завидовать летчикам-инструкторам, которые отправились на передний край. Одну из эскадрилий возглавлял капитан Богданов - глубоко уважаемый мною человек.
Мы ехали долго. Наконец прибыли в пункт назначения. Вышли из теплушек жарко, горы вокруг, внизу - ярко-зеленая долина.
Это был Азербайджан.
Вот куда занесли меня курсантские пути-дороги!
Там, где нас высадили, не было ничего, кроме ровной площадки.
- Начнем с нуля, - сказал летчик-инструктор Виктор Коноваленко.
Так оно и было. Сами заготавливали лес, строили жилые помещения, оборудовали летное поле.
В это время к нам редко и с большим опозданием поступали газеты, радио не было.
А слухов всевозможных - хоть отбавляй. Я потом не раз убеждался: где отсутствуют официальные источники информации - там властвуют слухи. Кем они распространяются - трудно сказать; только замечена одна общая особенность: слухи почти всегда тревожат людей, приводят их в уныние, а порой даже сеют панику.
Когда мы уже освобождали Украину, мне жители села Близнецы показали сохранившийся у них агитплакат первых дней войны, на котором была изображена старуха с выпученными от страха глазами, возбужденно шептавшая что-то на ухо другой такой же старухе. За их спинами виднелась лужа, в которой плавают детские кораблики.
Стихотворная подтекстовка высмеивала распространительницу слухов, выдающую эти кораблики за немецкие миноносцы.
Сейчас наивность такого плаката очевидна. Но жители рассказывали, что и такие формы агитации оказывали свое воздействие. Ведь фашисты не брезговали ничем. С помощью лазутчиков они распространяли такие слухи, над которыми иной раз можно только посмеяться. Но когда враг приближался, самый нелепый слух был способен деморализовать человека.
А теперь представьте наше состояние, когда пополз зловещий слух: "Немец прет, вот-вот Москву возьмет!" Мы знали, что уже идут бои на окраине Ростова. Ну как тут не встревожишься?
Мы - к инструкторам. Они утверждают: под Москвой фашист сломает зубы. Но толком никто ничего не знает...
Мы работали, строили, а у нас все валилось из рук, и ничего нельзя было поделать. Вот тот случай, когда отсутствие информации угнетает волю, лишает душевного равновесия.
Из состояния уныния были выведены самым неожиданным образом: к нам на аэродром примчался весь взмокший, но с сияющим лицом местный почтальон Рахим. Он, как правило, появлялся, когда узнавал что-то новое. На этот раз в его руках, как флаг, развевалась газета.
- Сталин, Сталин выступил на параде! - радостно кричал он, произнося слова с восточным акцентом.
- Какой парад? Что? Где?
- Смотри, дорогой, вот фотография...
Никогда еще нам не были так дороги газетные строки. Мы с жадностью читали и перечитывали их, стараясь запомнить каждую фразу, каждое слово.
7 ноября в Москве состоялся парад.
С трибуны Мавзолея выступил Сталин.
Все как до войны.
Но... фашистские орды стояли у стен Москвы.
Газета произвела чудо: раз был парад, раз выступал Сталин, войска с Красной площади пошли на фронт - враг будет разбит!
Мы все словно очнулись, за несколько минут стали совсем другими. Все плохое теперь исключалось.
С нами радовался и Рахим. Торжествовал потому, что он, как и мы томился и страдал от неизвестности. И не только он - все его односельчане. Судьба Москвы была всем дорога.
...И вот наш полевой аэродром готов. Первыми "опробовали" его летчики-инструкторы. А мы тем временем изучали район полетов, который существенно отличался от прежних своим горным рельефом и незнакомыми названиями населенных пунктов и рек.
Вскоре начали летать и курсанты. Когда инструкторы убедились, что наши летные навыки восстановлены, сами стали отрабатывать ночные посадки и взлеты. Некоторым из нас, в том числе и мне, "крупно" повезло - нас брали пассажирами. На этом, собственно, и завершилась наша "ночная" подготовка, но позже и она пригодилась.
Ушел от нас комэск Друзь. Его сменил отличнейший командир Сергей Сергеевич Левашов. Он оставил о себе у всех нас исключительную память своей человечностью, заботливой требовательностью, пониманием людей, горячим участием в их судьбе.
С уходом старого комэска мне стало легче жить. Попадало мне от него часто, но не всегда заслуженно.
Как-то после окончания полетов все отправились в столовую, а я со стартовым нарядом остался сдавать наше немудреное имущество. К столовой мы подошли позже остальных. Встретивший нас старшина Кузнецов скомандовал:
- Кругом, марш!
Несправедливость была очевидной. Я к старшине, начал ему все объяснять. Тот злится, не дает слова сказать. И надо же было подойти капитану Друзю.
- За пререкание со старшим - пять суток гауптвахты! - не став разбираться, объявил он.
Вот так у меня снова появилось достаточно времени для размышлений. А они были не из приятных. Да еще навещавшие друзья подливали масла в огонь.
- Прав тот, у кого больше прав, - говорили они, выражая мне сочувствие.
Я не мог с этим согласиться, потому что уже успел узнать разных командиров и понял: все зависит от человека, наделенного, властью, от его личных свойств и качеств. Была уверенность: человек, севший не в свои сани, долго в них не продержится. Эта уверенность основывалась на той школе воспитания, которую я успел пройти. Отец мой, идеал честности и справедливости, учил меня никогда не кривить душой.
- Иначе не знать тебе людского уважения, а без него - жизнь не жизнь.
Эти же истины постигал я и от учителей, рабочих. И видел, что непорядочность, душевная глухота, черствость, мстительность, как правило, не прощались, не оставались безнаказанными.
Одного не знал я еще тогда, что такие люди, прежде чем сама жизнь выведет их на чистую воду, способны принести немало зла. Война и в этом отношении преподнесет мне весьма поучительные уроки.
