Анна Оленина - Дневник
Мы накидываем сарафаны61 и пока все на сцене приготовляют, -- Голицын, Е<лена> Е<фимовна> и я поем за занавесью трио Гейдена62.
Первое действие. Me.
Театр представляет ярмарку. С одной стороны Милой Козак в Китайском платье разкладывает товары, возле него Дунька китайской ему помогает, подалее и ближе к сцене Репнин Жидом сидит и перед ним фортунка63. С другой стороны Слепцов -- купцом сальных свеч, Краевской -- мужик, торгующий квасом. Начинается ярмарка. Монголец начинает свою молитву, Жид считает деньги, купец зазывает покупщиков. Входит Е<лена> Е<фимовна> и я в руских платьях, мы торгуемся, ничего не покупаем. Е<лена> Е<фимовна> уходит, и скоро слышен шум за дверьми, потом песни "Заплетися плетень". Услышав пение, я бегу со сцены, крича: "Хоровод, хоровод", <рисунок: рука> (ищи другую руку).
<Пятница> 21 Сентября <1828>
Вчера к обеду приехал к нам милой благородной Алексей Петрович Мичурин. Он приехал прощаться, и это слово одно заставило меня покраснеть. Je ne sais, quel sentiment il m'inspire. Ce n'est pas de l'amour -- non! Mais c'est un sentiment, qui en approche. Il est bien plus fort que de l'amitie. Et je ne puis mieux le comparer qu'au sentiment, que je porte a mes freres. Oui! c'est justement cela. Je l'aime comme un frere... Et lui? il m'aime... plus tendrement...
J'ecrirai absolument son histoire, elle est trop interessante pour ne pas le faire et puis je dois ecrire car je deviens paresseuse.
(Я не знаю, какое чувство он мне внушает, но это не любовь, нет, это чувство, которое к ней приближается, оно значительно сильнее, чем дружба, и я ни с чем другим не могу его сравнить как с чувством, которое я испытываю к своим братьям. Да, это именно так. Я его люблю как брата. А он? Он любит меня... еще нежней...
Я непременно напишу его историю, она слишком интересна, чтобы не сделать это, и к тому же я должна писать, потому что становлюсь ленивой.)
Как я его люблю, он так благороден! так мил! Вчера, сидя возле меня, сказал он: "Боже мой, как мне не хочется ехать!" Я стала над ним смеяться. "Но вы не знаете, как мне грустно разставаться с Приютиным, -- потом, -- Вы удивительная женщина, в вашем нраве такие странности, столько пылкости и доброты. Что меня убивает, это то, что не могу сказать вам одной вещи, вы все мои секреты знаете, а этот я не могу вам сказать, а это меня убивает". Я же догадалась, что такое, но не сказала ему.
Он писал мне <на> браслет<е> по Монгольски, но сам не знал что, говоря, что не смеет мне то написать, что у него в голове, и написал то, что я не могла разобрать, хотя он <сказал, что> это был компримент. У нас пошла переписка на маленьком кусочке бумажки. В последний раз, как он здесь был, он выпросил у меня стихи Пушкина на мои глаза64. Я ему их списала и имела неблагоразумие написать свою фамилию, также списала стихи Вяземскаго65 и Козлова66, и Пушкина. Я написала ему на бумажке просьбу, чтоб он вытер имя мое, и, когда спросила, сделает ли он это, он сказал: "Неужели думаете, что не исполню Вашего малейшого желания". Я извинилась тем, что боюсь, чтоб они не попали в чужие руки: "Ах, Боже мой, я это очень понимаю и исполню". Он просил меня беречь его саблю, и я ему то обещала. Недавно подарила я ему своей работы кошелек, и он обещал носить его вечно. Наконец стало поздно, и Маминька стала просить его, чтоб он оставил ей сочинение Рылеева67. Он на то не скоро согласился, но наконец отдал мне его; тогда я схватила эту щастливую минуту, когда разтроган он был, и просила его, чтоб оставил он Батюшке под запечатанным пакетом все дела, касающиеся до:68. Все -- брат Алексей, приехавший в тот день из деревни69, Маминька и мы все стали упрашивать его. Он представлял нам свои резоны, мы -- свои, наконец он уверил нас в самом деле, что он прав и дал мне слово, что положит все в пакет, запечатает двумя печатями и, приехавши в армию, отдаст сам генералу Б:70. "Чтоб доказать вам, как благодарен я за ваши ко мне попечения, то признаюсь, что у меня есть стихи от них, и я сожгу их. -- Зачем, -- сказала я, -- положите их в пакет и отдайте отцу, он, право, сохранит их и возвратит, когда вы возворотитесь". Но он не хотел на то согласиться, но обещал разорвать их. Наконец пришла минута разставаться: у меня сжалось сердце. Я сидела возле него, мы все замолчали, встали, перекрестились. Он подошел к Маминьке прощаться, я отошла к столу, потому что была в замешательстве. Потом подошел ко мне и поцеловал у меня руку. В первой раз я поцеловала его щеку и, взяв его за руку, потрясла по Англицки. Он простился с Алексеем и опять пришел ко мне, мы опять поцеловались, и я пошла к себе. Тут я нашла его саблю, завернула в платок и спрятала. Тут вспомнила я, что надобно написать Анне Ант<оновне>71. Он был у Алексея в нашем коридоре, я велела просить его подождать. Написала ей и ему маленькую записочку, в которой уверяла об сохраности сабли, просила прислать браслет и окончала сими словами: "Бог да сопутствует вам". Я стала молиться Богу, молилась за него и поплакала от души. Долго смотрела я в мглу ночную, слушала и, наконец, услышала шум его коляски; хотела знать, по какой дороге он ехал: по косой, по той, что я ему советывала. Шум утих, я перекрестилась и заснула. Несколько дней перед тем он был у нас и, когда уехал, то я слышала, что по косой дороге. Когда же приехал он прощаться, я ему то сказала, он отвечал: "Вы ведь приказали мне по ней ездить, и я слушаюсь".
24 <сентября 1828> Понедельник
Вчера были у нас гости: Меендорф, Василевский72 и Лобановы73, возвратившиеся из Чужих край. В Дрездене видели они Вариньку74. Слава Богу, ей лучше, и она много заботится обо мне, все хочет знать, хороша ли я. Когда увидит, то будет desappointee (разочарована), потому что я подурнела и о том сама жалею. Но есть дни, в которые я еще порядошна. Вчера же получила я пакет от Алексея Петровича, в нем был один браслет, другого он не успел кончить. Письмецо было в сих словах: "Я дожидал проволоки до 4 часов. Видно мне должно кончить их после войны. Слуга Ваш Груши маченые. 22 Сентября". (Груши маченые -- имя, которое Елена Е<фимовна> дала Львову75 и справедливо). В том же пакете были некоторые бумаги, писанные ему на память, и также кусок руды серебряной, на которой было написано "Юноше несравненному"76. Кусок сей завернут был в бумажке, испачканной ероглифами, но я разобрала их, потому что у меня был ключ, вот они: "Вам, несравненная Анна Алексеевна, поручаю вещь для меня драгоценную. Прощайте".
Я взяла бумаги, положила в пакет и надписала: "Отдать по возвращении". Кусок руды положила в ящичек, вытаченной нарочно, написала внутри: "Отдать Алексею Петровичу Чечурину". Завязала тесьмой и положила свою печать. И теперь спокойна. Я сделала то, что должно, сохраню его тайну, она не касается до меня.
Сегодня, нет, вчера вечером сказала мне Мама: "Вить Козак в тебя влюбился". А я очень рада, что он уехал, я не любовь к нему имела, но то неизъяснимое чувство, которое имеешь ко всему прелестному и достойному. Он был мой идеал в существе. Он имел то чистое, непорочное чувство чести, которое непонятно для наших молодых людей, он не мог подумать без ужаса об разпутстве, хотя имел пред собою, и с молодых лет, разврат пред глазами: но чистая душа его не понимала удовольствий жизни безнравственной. Благородность души, правилы непорочные, ненависть к разврату и притеснению, чистая вера, пылкость чувств и любовь, которую только узнал при своем отъезде -- вот что привязало меня к нему.
