Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным
Вот миссия грядущей танцовщицы! Разве вы не чувствуете, что она уже близка; разве вы не тоскуете по ней, как я? Подготовим же ей путь. Я бы создала храм, который бы ждал ее. Может быть, она еще не родилась, может быть, она ребенок, и может быть — о счастье! — моей святой задачей станет направлять ее первые шаги и наблюдать день за днем развитие ее движений, пока она не превзойдет своего скромного учителя! Ее движения будут подобны движениям природы: они отразят колебания волн и стремление ветров, рост живых существ и полет птиц, плывущие облака и, наконец, мысли человека, мысли его о Вселенной, в которой он живет. Да, она придет, будущая танцовщица. Она придет в образе свободного духа свободной женщины будущего. Великолепием своим она затмит всех женщин, которые когда-либо существовали, она будет прекраснее египтянок, гречанок, итальянок — всех женщин прошедших столетий! Ее знак — возвышеннейший дух в безгранично свободном теле!
1906А. Дункан
Моя жизнь
Глава первая
Мои первые воспоминания связаны с пожаром. Я помню, как меня выбросили из верхнего окна в объятия полисмена. Мне, должно быть, было около двух или трех лет, но я отчетливо помню успокоительное ощущение — среди всеобщего возбуждения, визга и пламени — надежности полисмена, шею которого я обвила ручонками. Я слышу безумный крик моей матери: «Мои мальчики, мои мальчики!» — и вижу, как толпа удерживает ее, не пуская броситься в здание, в котором, как думала мать, остались двое моих братьев. Затем у меня в памяти сохраняется то, что мальчиков находят сидящими на полу в каком-то баре, надевающими носки и ботинки, далее внутренность кареты и, наконец, то, что я сижу на прилавке и пью горячий шоколад.
Я родилась у моря, и примечательно, что в дальнейшем все крупные события моей жизни происходили у моря. Мое первое понятие о движении, о танце, несомненно, вызвано ритмом волн.
Я должна быть признательна тому, что в течение всей нашей молодости мать оставалась бедной. Она не была в состоянии содержать прислугу и гувернанток для детей, и именно этому обстоятельству я обязана своей непосредственностью, которую мне не мешали выражать в детстве и которую я никогда не утрачивала. Моя мать была музыкантшей и обучала музыке ради заработка. Давая уроки на квартирах у своих учеников, она не бывала дома целый день и значительную часть вечеров. И потому, когда мне удавалось убежать из школьной темницы, я была свободна, могла блуждать одна у моря и предаваться собственным фантазиям. Меня никогда не подвергали постоянным окрикам: «нельзя», превращающим детскую жизнь в напасть.
Я поступила в общественную школу рано, в возрасте пяти лет. Думаю, что моя мать дала неверные сведения о моем возрасте. Ей было необходимо найти какое-либо место, где меня можно было бы оставлять. Я думаю, что в детстве ясно проявляется все то, что каждому предстоит делать далее в жизни. Я всегда была танцовщицей, никогда не мирилась с каноном и с обычаем. Моя мать, крещенная и выросшая в ирландской католической семье, оставалась набожной католичкой вплоть до того времени, когда она обнаружила, что мой отец не был тем образцом совершенства, каким она его себе всегда представляла. Она развелась с ним и, оставшись с четырьмя детьми, встретилась лицом к лицу с миром. С этого времени она отреклась от своей веры в католическую религию, стала законченной атеисткой, последовательницей Боба Ингерсолля[3], чьи произведения обычно нам читала.
Между прочим, она считала, что всякая сентиментальность является нелепостью, и, когда я была еще ребенком, открыла нам тайну святого Клауса. Это привело к тому, что, когда на школьном рождественском празднике учительница, раздавая конфеты и пирожные, сказала: «Поглядите, дети, что вам принес святой Клаус», я встала и торжественно ответила:
— Я вам не верю, никакого святого Клауса нет.
Учительница была очень расстроена.
— Конфеты предназначаются только тем девочкам, которые верят в святого Клауса, — сказала она.
— Тогда я не хочу ваших конфет, — ответила я.
Учительница неблагоразумно потеряла терпение и в назидание другим велела мне выйти вперед и сесть на пол. Я вышла и, повернувшись к классу, произнесла первую из своих знаменитых речей.
— Я не верю вракам! — воскликнула я. — Моя мать сказала мне, что она слишком бедна, чтобы быть святым Клаусом. Это только богатые могут притворяться святым Клаусом и делать подарки.
Тут учительница схватила меня и попыталась силой усадить на пол, но я, напрягая ноги, не далась. Потерпев неудачу, она поставила меня в угол; но даже стоя там, я повернула голову через плечо и воскликнула: «Никакого святого Клауса нет, никакого святого Клауса нет», — пока, наконец, она не оказалась вынужденной отослать меня домой. Я пошла домой, твердя всю дорогу: «Никакого святого Клауса нет». Я так никогда и не избавилась от ощущения несправедливости, которую учительница учинила надо мной, лишив конфет и наказав за то, что я говорила правду.
— Разве я неправа? — спросила я мать, рассказывая о случившемся. — Ведь никакого святого Клауса нет?
Она ответила: — Никакого святого Клауса нет, и нет бога. Лишь твой собственный разум может помочь тебе. — И вечером, когда я села на ковер у ее ног, она читала нам лекции Боба Ингерсолля.
Мне кажется, что общее образование, получаемое ребенком в школе, является абсолютно бесполезным. Я помню, что в классе меня считали либо изумительно понятливой и идущей впереди всего класса, либо бестолковой и отставшей от него. Все зависело от уловок памяти и оттого, позаботилась ли я запечатлеть в памяти заданный нам урок.
Настоящее воспитание я получала в течение тех вечеров, когда мать играла нам Бетховена, Шумана, Шуберта, Моцарта, Шопена и читала вслух Шекспира, Китса или Бернса. Эти часы очаровывали нас. Моя мать знала большинство стихов наизусть, и я, подражая ей, однажды, когда мне было шесть лет, на школьном празднике наэлектризовала своих слушателей чтением стихотворения Вильяма Литля «Обращение Антония к Клеопатре».
Я умираю, Египет, я умираю.
Быстро спадают алые волны жизни.
В другой раз, когда учительница потребовала, чтобы каждый из учеников написал историю своей жизни, моя история была изложена приблизительно в таком виде:
«Когда мне было пять лет, у нас был коттедж на Двадцать Третьей улице. Так как мы были не в состоянии платить квартирную плату, то не могли в нем остаться и переехали на Семнадцатую улицу, а вскоре, когда у нас не стало денег, домовладелец отказал нам, и мы переехали на Двадцать Вторую улицу, где нам не дали жить мирно, а заставили переехать на Десятую улицу». Рассказ продолжался в этом роде с несметным множеством переездов. Когда я встала, чтобы прочесть его классу, учительница очень рассердилась. Она решила, что я разыгрываю скверную шутку, и отправила меня к начальнице, которая послала за моей матерью. Прочтя рукопись, моя бедная мать разразилась слезами и поклялась, что это чистейшая правда. Таково было наше кочевое существование.
