Джон Робисон - Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера
– …воды было меньше чем по колено…
– …наверно, упал лицом вниз…
– …потеряла его из виду, выбежала – а он лежит в канаве…
Интересно, что такое «оросительная канава»? Я понял только одно: другие мамы говорят не обо мне. И только много лет спустя я узнал, что Дуг погиб.
Сейчас, обращаясь мыслями к прошлому, я думаю – возможно, наша с Дугом дружба была не самым лучшим предзнаменованием. Но, по крайней мере, я перестал колотить других детей. Я каким-то образом уяснил: если дерешься – долгой дружбы не получится.
Осенью мать записала меня в филадельфийский детский садик «Ягодка». Садик помещался в маленьком здании. Внутри все стены были увешаны детскими рисунками, а снаружи к зданию примыкала пыльная игровая площадка, огороженная цепью, натянутой на столбики. Я впервые повстречал незнакомых детей. Ничего хорошего из этого не вышло.
Сначала я разволновался и обрадовался. Едва увидел чужих детей, как сразу захотел с ними познакомиться, понравиться им. Но я им не понравился, а почему – я так и не понял. Что со мной не так? Особенно мне хотелось подружиться с девочкой по имени Чаки. Она вроде бы любила поезда и грузовики, совсем как я. Поэтому я был уверен – у нас много общего.
На переменке я подошел к Чаки и легонько похлопал ее по макушке. Мать показывала мне, как правильно гладить нашего пуделя, чтобы с ним подружиться. И иногда она гладила по голове меня, особенно когда мне было никак не заснуть. Пока что метод работал без промаха. Все собаки, которых мать разрешала мне погладить, виляли хвостами. Им нравилось. Я решил, что и Чаки будет довольна.
Бац!
Она меня ударила.
Я шарахнулся и убежал прочь.
Ничего не получается. Поглаживание почему-то не действует. Может, чтобы подружиться, мне надо погладить ее подольше? Можно взять прутик и погладить ее кончиком прутика, издалека, чтобы она не могла до меня дотянуться. Но тут мне помешала воспитательница.
– Джон, оставь Чаки в покое. Нельзя бить людей прутьями и палками.
– Я ее не бил. Я погладить ее хотел.
– Люди – не собаки. Их так не гладят. И уж тем более не палочками.
Чаки смерила меня настороженным взглядом и весь остаток дня держалась на безопасном расстоянии. Но я не сдавался. Может, я ей нравлюсь, а она сама этого не понимает, предположил я. Мать иногда говорила мне «тебе понравится» про всякое такое, что я и не ожидал оценить по достоинству, и порой бывала права.
На следующий день я увидел, что Чаки играет в песочнице с деревянным грузовичком. О, в чем в чем, а в грузовиках я понимал! И еще я сразу заметил, что играет она со своим грузовиком неправильно. Я ей покажу, как надо. Тогда она будет от меня в восторге, и мы подружимся. Я подошел к песочнице, забрал грузовик и присел рядом с Чаки.
– Мисс Лейрд! Джон у меня машинку отнимает!
Ого, вот это скорость!
– Ничего я не отнимаю! Я хотел ей показать, как правильно играть! Она играет не как надо! – возразил я. Но воспитательница поверила Чаки, а не мне. Она отвела меня в сторону от песочницы и вручила мне другой грузовик. Чаки за нами не пошла и играть со мной не стала. Но я надеялся на завтра. Завтра все будет иначе, и мы с Чаки подружимся.
Назавтра у меня уже был готов новый план. Я поговорю с Чаки. Расскажу ей про динозавров – я про них уйму всего знаю, потому что отец водил меня в музей и рассказывал про них и показывал картинки и макеты в витринах. Иногда динозавры мне даже снились в кошмарах, но вообще-то я считал, что они здорово интересные – ничего интереснее на свете нет.
Я подошел к Чаки и сел рядом.
– Мне нравятся динозавры. Больше всего – бронтозавры. Они огромные, гигантские.
Чаки ничего не ответила.
– Бронтозавры хоть и огромные, а питаются только растениями. Травой, деревьями.
– И еще у них длинная шея и длинный хвост.
Молчание.
– Бронтозавр размером с автобус.
– Но аллозавр сильнее, он может съесть бронтозавра.
Чаки все так же молчала, смотрела в землю и что-то чертила на песке.
– Я ходил в музей с папой, и мы смотрели там на динозавров.
– И маленькие динозаврики там тоже были.
– Вообще я динозавров люблю. Они симпатичные.
Чаки молча встала и направилась прочь с площадки. Как будто меня тут и не было! Даже не взглянула.
Я посмотрел на землю, куда до этого таращилась она. Что она там такое увидела? Ничего интересного, песок и песок.
Ничего у меня не выходит. Никто не хочет со мной дружить. Я заплакал. Забился в угол детской площадки, плакал навзрыд и колотил игрушечным грузовиком по земле, пока у меня руки не заболели.
Я просидел в углу площадки до конца перемены, глядя в землю. Я был так раздавлен и унижен, что просто не мог показаться на глаза другим детям. Почему я им не нравлюсь? Чем я им нехорош? Что со мной не так?
Там, в дальнем углу площадки, и нашла меня воспитательница.
– Пора обратно, на занятие, – сказала она, схватила меня за руку и потащила за собой. Мне хотелось свернуться в клубочек и исчезнуть.
Недавно один мой друг прочитал этот эпизод с грузовичком и сказал: «Черт, Джон, да ты и сейчас точно такой же». Он прав. Я не изменился. Изменилось лишь одно: я выучил, что обычные люди ожидают от тебя в конкретных житейских ситуациях. Поэтому я научился вести себя нормальнее, и теперь меньше рискую кого-нибудь обидеть. Но сам я как отличался от обычных людей, так и отличаюсь – в этом отношении не изменилось ничего.
Аспергерианцам, как и аутистам, зачастую не хватает эмпатии, сочувствия, которое от природы присуще обычным людям и помогает им общаться с себе подобными. Потому-то мне даже не пришло в голову, что Чаки может отреагировать на мои попытки ее погладить иначе, чем реагировала собака. Я, в сущности, не понимал, чем отличаются между собой маленькая девочка и средних размеров пес. И мне не приходило в голову, что способов играть с грузовичком существует гораздо больше, чем один-единственный; поэтому я и не понял, отчего Чаки воспротивилась, когда я хотел показать ей, как играть с машинкой правильно.
Хуже всего было вот что: и учителя, и воспитатели, и вообще большинство людей считали, что я веду себя плохо, даже когда я на самом-то деле изо всех сил пытался быть добрым и хорошим. Поскольку намерения у меня были наилучшие, тем болезненнее было то, что Чаки не пожелала со мной общаться. Раньше я наблюдал, как мои родители беседуют с другими взрослыми, и решил, что мне удастся поговорить с Чаки. Но я упустил из виду главное: чтобы разговор состоялся, необходимо участие обеих сторон. А мне как аспергерианцу этого было не понять. Никак.
Больше я с Чаки никогда не общался.
Завязать общение с другими детьми я тоже не пытался. Чем больше все меня отвергали, тем больнее и обиднее мне было, и тем больше я замыкался в себе. Но обиды не показывал – потому что не умел.
