Владимир Ленчевский - 80 дней в огне
— Хорошо, замечательно! — лихо ответил тот, устраиваясь в своей ячейке.
— Неправда, хорошего мало, зря хорохориться не следует.
Немцы продолжали обстрел. Под их прикрытием наступали автоматчики. Вот они совсем близко. Слышатся крики:
— Рус!.. Шнель Вольга, рус, буль-буль…
Вдруг взвилась в небо красная ракета.
Комов, Чуднов и мы с разных сторон бросились в атаку. Может возникнуть законный вопрос: а не слишком ли незначительны были наши силы? Но в боевых условиях тех дней горстка храбрецов могла сделать многое.
Гуртьев хорошо расставил силы, и потому «взводы» Комова и Чуднова отразили атаки противника, а затем отогнали его.
Комдив вернулся на КП. Его глаза задорно, по-юношески блестели.
У входа ему попался комсорг штаба Чибирев.
— Вы уставы знаете, товарищ старший лейтенант? — спросил его комдив.
— Так точно, товарищ полковник, — не задумываясь, отчеканил тот.
— Тогда ответьте, по какому праву младший командир должен в атаке мешать своему старшему начальнику, например мне, загораживая его своим телом, где, в каком пункте устава это записано?
— Нигде не записано, товарищ полковник.
— Так почему же вы… — начал Гуртьев и, не выдержав напускной серьезности, усмехнулся: — Молодец! Ну и бесстрашный же ты!
Старший лейтенант беспомощно заморгал глазами и стремительно выбежал из блиндажа. Полковник взглянул на часы:
— А теперь, я думаю, можно и позавтракать.
Часы показывали 14.00. Значит, немногим больше полутора суток прошло с тех пор, как я впервые переступил порог штольни, а событий сколько, и каких событий!
…Но расскажем о дивизии. Формировалась она в Омске и состояла почти сплошь из сибиряков. Ее обучал сам Гуртьев, а это что-нибудь да значит.
Хорошо зная, что чем тяжелее боевая подготовка, тем легче бой, комдив долго и настойчиво обучал своих солдат. В лагере под Омском в дивизии Гуртьева служить было так же трудно, как на фронте. Ночи не проходило без тревог, внезапных маршей и сложных утомительных учений. Зато в бой дивизия прибыла закаленной, в бой под Сталинград…
Едва она окопалась, ее стали штурмовать. Порой весь день над передовой висели «юнкерсы», а бомбы сотнями падали в окопы. Жестокие артиллерийские налеты сменяли друг друга. Потери росли. Собственно говоря, уже в первые дни полки лишились больше половины своего личного состава.
Я прибыл в дивизию 28 сентября 1942 года и пробыл в ней почти до конца битвы.
КОРОБКА ПАПИРОС
Наша жизнь имела свой быт, и, кстати сказать, довольно прочно установившийся. Я к нему привык сразу и незаметно для себя смирился с трудностями. Смирился потому, что размышлять что к чему времени не хватало. Встав задолго до рассвета, приведя себя в порядок, я погружался в деловую работу штаба дивизии, которая продолжалась до, глубокой ночи. На сон оставалось два — три часа. Работа то и дело прерывалась поручениями, не имеющими отношения к моим, непосредственным обязанностям. Чуть ли не по десять раз в день комдив то посылал проследить за переправой, то в один из полков, то поручал принять пополнение. Все эти задания считались, относительно безопасными, но слово «безопасность» совершенно неприменимо для тогдашних условий. Стали и огня хватало всюду, и путь к дивизионной кухне оказывался не менее рискованным, чем передовая. Расскажу об одном эпизоде. Однажды, например, противник сильно обстреливал пути к заводу. По дороге ходило немало бойцов, и многие из них гибли. Так как под рукой санитаров не оказалось, Гуртьев поручил мне взять разведчиков и заняться эвакуацией раненых. Вышли. Шагов через десять одного из моих ранило. Я с двумя залег, а остальным приказал отнести пострадавшего. Те через четверть часа вернулись. Снова продвинулись немного, и еще один выбыл из строя. Опять приказал отнести. Пока поджидал их, лежащий рядом со мной разведчик был ранен осколком снаряда в голову. Тащу его обратно, и вдруг у входа в штольню — Гуртьев.
— Молодец, — похвалил он меня, — многих вынесли?
Комплимент не понравился. Шутка ли, потерять сразу, так, ни за что ни про что, столько товарищей!
— Никого не вынесли, своих трех ранило, товарищ полковник.
Комдив понял, нахмурился и бросил:
— Отставить, возвращайтесь к себе, — а затем угрюмо: — Работаете на своем сырье.
Впрочем, в этих условиях самым мучительным являлись не подобные боевые эпизоды, а будничный, повседневный труд: выполнение своих непосредственных обязанностей. Самым тяжелым оказалось сесть за стол, взять в руки перо и корпеть над разведдонесением или планом предстоящего поиска. Тут сразу наваливалось всесокрушающее утомление, и голова деревенела. Хотелось спать. Так, словно лучше сна в жизни ничего нет. О постели, и притом настоящей, с чистыми простынями, я мечтал с наслаждением. Словом, чуть попадал в блиндаж, глаза смыкались, голова тупела. Под огнем такого не случалось. Под огнем нервы натянуты как струны, а мысли носятся как бешеные; сейчас же разрядка. Помню, однажды, чтобы не заснуть, напился черного-пречерного чая, такого, что язык стал горьким. И действительно, за ночь ни на минуту не закрыл глаза, а работал едва-едва, голова не варила. А между тем обязана была варить. Штаб — мозг дивизии.
И невольно рождалась зависть к фронтовым и армейским товарищам, имевшим хоть незначительное право на отдых.
Однако наш штаб действовал неплохо. Начальник связи, например, творил чудеса, молниеносно организуя исправления линии, маскируя провода.
Но вернемся к разведывательным делам. По сообщению пленных, в тылах их подразделений появились танки. Это настораживало. По сведениям, полученным из штаба армии, знал, что против нас стоят три немецкие пехотные дивизии, три артполка, один минометный, и, кажется, все, о танках армия ничего не сообщала. Позвонил в армейский разведотдел. Проверил еще раз, танков нет. Значит, лично мне необходимо срочно проверить показания пленных.
Заглянул в блиндаж к разведчикам, те встретили как старого знакомого. Фронт сближает, невольно торопишься полюбить понравившегося тебе человека, ибо кто знает, что завтра с ним случится.
Хозяева блиндажа угощали. А чем принять — у разведчиков всегда есть. На столе появились трофейные неаполитанские сардины и швейцарский шоколад.
Но мне было не до еды, я заговорил о танках. Ребята покачали головами: не слышно, мол, как будто. Вдруг поднимается Ахметдинов и протягивает мне коробку папирос «Казбек». Отказываюсь. На войне тянуло к тому, что покрепче, к махорке, но он упрямо сует свою коробку. Пришлось взять, открыть. Смотрю — внутри ничего. Удивился. А татарин загадочно улыбнулся и рассказал.
