Михаил Поликарпов - Сербский закат
Так судьба свела меня с Петром Малышевым — небольшим худеньким пареньком, старше меня года на полтора. С просветленным, иконописным ликом и стальными глазами. В детстве они были голубыми — но у всех людей голубые глаза меняют оттенки, становясь у кого-то мутными, у кого-то бесцветными щупальцами… У Петра, повторяю, глаза были цвета стали. Видимо, нержавеющей. Это был человек прямой и открытый. Рабочий и ювелир, исследователь московских подземелий, страстный наездник, влюбленный в лошадей инструктор верховой езды. В 1989 году «Взгляд» показал фильм о нем Петр держал лошадь в московской квартире (на первом этаже сталинского дома). Фильм повторялся весной девяносто пятого.
Покойный Листьев снимал покойного Петруху, — так откомментировал мне это один из знавших Малышева. Да, это так. Но по иронии судьбы Листьев лежит рядом с Владимиром Высоцким и Отари Квантришвилли. Очень символично — между искусством и криминалом.[7] Первую встречу Петр назначил мне в сквере у деревянной часовни, на месте которой ныне вырос храм Христа Спасителя. Сейчас я воспринимаю это как символ — именно Петр дал мне первые уроки уроки жизни в условиях войны, предостерег от ряда возможных ошибок и глупостей.
Сам он не знал страха. В его щуплом теле пульсировала дикая отвага, наглядно показывая как выглядели реальные берсерки.[8]
Об этом говорит случай из его биографии. Ему, тогда еще пятнадцатилетнему мальчишке, ребята на дали покататься на качелях и слегка побили. Смыв кровь, он вернулся и избил… пятнадцать человек, трое из которых прошли армию. На суде сравнение маленького, щуплого Петра и большой группы потерпевших было явно не в пользу последних. Прокурор смеялся до слез — ведь подобные случаи почти невероятны. Обычный человек такого сделать не может. Следствие: Петруху поставили на учет, освободив от службы в армии..[9]
— И ты с тех пор почувствовал в себе воина, тягу воевать?
— Нет, с тех пор я почувствовал в себе тягу к мародерке. С побитых я еще и снял часы, — отшутился он.
Он очень хорошо знал круг русской национальной оппозиции. Одно время его женой была дочь Батогова, издателя газеты «Русское Воскресенье», одного из «вождей» общества «Память».
Когда мы познакомились с Малышевым, он уже успел пройти бои в Приднестровье, куда уехал, бросив учебу в каком-то вновь открывшемся университете. Затем была Босния, там Петр крестился — до этого он был в группе «Памяти», придерживавшейся языческих взглядов. После похорон Михаила Трофимова[10] он ненадолго заскочил в Москву, собираясь опять в Боснию — но ему стало ясно, что тут, в России, что-то намечается. Был в Белом Доме, там пригодилось его знание подземных коммуникаций, через которые он выводил людей из осажденного здания. В конце сентября, еще до кровавой развязки, Петр Малышев задерживался милицией.
— А был ли там еще кто-нибудь из добровольцев? — спросил я его о Белом Доме.
— Да, Загребов.
— А кто это?
— Тот, кто продал сербам казачков…
Тогда Петр поведал мне о людях, которые делали деньги на русском добровольческом порыве. Они становились как бы вербовщиками, получая у сербов деньги. Одним из таких и был Александр Загребов, фигура загадочная и противоречивая.
Вскоре после Белого Дома Малышева «взяли на карандаш». Некто Миша, по «легенде» — военврач, ранее воевавший в Афгане, завсегдатай патриотических тусовок, познакомился с Петром и свел его с корреспондентом Пятаковым, после чего сам исчез.
— Я не удивлюсь, если меня арестуют и на допрос придет тот самый «Миша», — сказал мне Петр. Опытный человек умеет отличить человека с погонами, «опера» от просто обывателя.
Малышев дал интервью Пятакову, содержавшее много информации по своей биографии, преследуя цель отомстить Ярославу Ястребову, которого он считал виновным в гибели ряда русских — тех, кого Ярослав завербовал в 92–93 годах. Я полагаю, что основная причина его нелучших чувств к вербовщикам-посредникам, то, что они «погрелись» на этом, заработали деньги на чужой крови. Газета в присущей ей бесцеремонной манере назвала Ястребова «идейным аферистом». Неожиданно он объявился и подал на газету в суд. Другие добровольцы питали тоже не самые теплые чувства к Ястребову. Его даже где-то в 1993 году пытались убить, более того: думали, что убили и даже ставили свечку за упокой души. Как и положено — по жанру — людям определенного сорта, Ястребов выжил. На этом суде некоторые добровольцы справедливо рассудили, что и Пятаков, и Ястребов один другого стоят, и нет смысла вмешиваться в их свару.
Используя Петра как удобную фигуру, его в 1994 году раскручивали, дав возможность появиться в прессе и на экране. Петр сам говорил: «Из меня делают поджигателя рейхстага». Возможно, он слегка преувеличивал — он был явно не масштаба Димитрова. Все мы ходим под Богом, но Петр пытался делать свое дело.
Петр объяснил мне, как уехать в Боснию. Оказывается, к тому времени «канала» уже год как не существовало. Многократно посетив югославское посольство и познакомившись с реальными проявлениями ментальности сербов, я, наконец, получил визу. Диплом защищен. За спиной — крылья. Я их чувствовал!!! Вещи я отдал хорошему знакомому с инструкцией передать их моим родителям, если я не вернусь до определенной даты. «Возвращаться — плохая примета,» — повторял я. — Но чем черт не шутит, может еще увидимся!»
Я жадно вдыхаю события последних дней моего пребывания в Москве. В июне Москву посещает Караджич, выступает на радио, но по моему мнению, неудачно, сказывается то, что русский язык ему не родной.
Последняя июньская «Бессоница» на радиостанции «Эхо Москвы». Нателла Балтянская и Андрей Черкизов беседуют с Александром Невзоровым. В течение первого часа Невзоров спокойно, с тихой издевкой, «ломает» и переубеждает Черкизова — и тот переходит на сторону питерского журналиста. В течение второго часа растерянная и недоуменная Нателла пытается противостоять апологетике Сталина, но это жалкие потуги…
Часы поставлены на обратный отсчет, отбивая последние дни и часы. Я запомнил концерт Макаревича на Красной площади… И вот происходит событие возможно, знамение свыше. За день до отъезда, двадцать девятого июня девяносто четвертого, уже коротко стриженый, я встретил в метро (на «Таганке») крепко сбитого пожилого мужчину в очках, который разговорился со мной. Чем-то его привлек мой внешний вид. Мужчина был «под шофе», пытался угостить меня коньяком. И ехал он то ли с похорон, то ли с поминок. «Какие были люди!» Оказалось, что передо мною бывший летчик, воевавший ранее в Израиле и Анголе. Он сокрушался по поводу своих товарищей, погибших за что-то в этих конфликтах. Назвал себя «диким гусем».
