Александр Петряков - Сальвадор Дали. Божественный и многоликий
Здесь уместно вспомнить, по ассоциации, эпизод из «Волшебной горы» Томаса Манна, где главный герой Ганс Касторп, увлекшийся Клавдией Шоша, русской пациенткой санатория в Швейцарии, также соединяет ее с далеким образом детства, мальчиком, учившимся в соседнем классе, — лицо его с раскосыми глазами и широкими скулами напомнило ему Клавдию. И когда Ганс Касторп осознал и понял, что безнадежно влюбился в Клавдию Шоша, на прогулке в горах у него неудержимо хлынула из носа кровь. В испачканном кровью костюме он возвращается в санаторий и попадает на лекцию психоаналитика доктора Кроковского, в которой тот говорит, что подавленная любовь всегда является в образе болезни. «Симптомы болезни — это замаскированная любовная активность, — сказал лектор, — и всякая болезнь — видоизмененная любовь». У Томаса Манна в другом его произведении «Смерть в Венеции», как помните, известный писатель с мировым именем воспылал страстью к юному поляку, чья породистая красота сразила его насмерть.
У Дали же слабо осознанное и невнятное гомосексуальное влечение к соученику Бутчакесу переросло в гетеросексуальное к девочке Дуллите и затем, подобно горной реке, по камням изломанной психики вылилось в страсть к Гале.
Летом 1916 года, когда Сальвадору минуло двенадцать, он попал в пригородное имение семьи Пичот. У матери этого многочисленного семейства Антонии Жиронес было семеро детей. С одним из них, Пепито, старший Дали познакомился еще в молодости, когда учился в юридическом коллеже. Своих детей у Пепито не было, а его приемная дочь, шестнадцатилетняя красавица Хулия, так распалила своими прелестями Сальвадора, когда стояла на лестнице и собирала липовый цвет, что он тут же в саду схватил ее за грудь, а она рассмеялась. Хулия долго служила ему объектом самоудовлетворения, и он описал свои онанистические впечатления о ней в своем произведении «Мечты»; позже, в 1930 году опубликовал их в журнале «Сюрреализм на службе революции», что привело к очередному скандалу.
Все дети Антонии Жиронес были одарены талантами. Рамон Пичот был художником, Рикардо — виолончелистом, Луис — скрипачом, а дочь Мария — известной оперной певицей, которая, кстати, и купила это имение у старой мельницы в пригороде Фигераса. Оно так и называлось — «Мельница у башни». Рисунок этой башни можно найти на страницах «Тайной жизни».
Дали поднимался на закате на вершину башни и впитывал в себя «простор, распахнутый взору, и дальнюю, двоящуюся кромку гор, награвированную закатным лучом. В канун сумерек воздух становился так чист, а краски так ярки, что пейзаж, подробный и четкий, как галлюцинация, чуть выгибаясь и кружась, как в линзе, гипнотизировал меня».
Работы Рамона Пичота, известного художника-импрессиониста, так изумили Сальвадора игрой света и цвета, что он тоже страстно захотел стать импрессионистом. Он привез с собой ящик с красками, и в помещении, которое было самым светлым, — какое-то подобие кладовки, где хранились кукурузные початки, стал усердно писать картины. Когда у него кончился холст, он использовал в качестве основы старую дверь, хранившуюся в чулане, и написал на ней натюрморт с вишнями всего тремя красками без всяких кистей, выдавливая, подобно Ван Гогу, краски прямо из тюбиков, чем изумил Пичотов. Когда кто-то заметил, что на вишнях не хватает хвостиков, он стал есть настоящие вишни, а черенки вдавливал в непросохшую краску; затем пинцетом повытаскивал из дырочек изъевших старую дверь древоточцев, а на их место втиснул червячков, попавшихся в вишнях.
Пепито Пичот, наблюдавший вместе с другими за творческими усилиями юного художника, долго молчал, а потом сказал:
— Это гениально.
И добавил, что поговорит с доном Сальвадором Куси, чтобы он обратил внимание на художественное дарование сына и отдал бы его учиться рисованию. Гордый своим успехом Сальвадор ответил, что учить его не надо, он и так уже художник-импрессионист. Все расхохотались.
Вообще в то время, время его ранних фантазий и удивительных для мальчика художественных находок, он просто грезил цветом и светом, таскал с собой всюду хрустальную пробку от графина, чтобы смотреть сквозь нее на предметы, которые становились от этого «импрессионистичными».
Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, «набухшее тьмой и смертью», — образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.
«С того дня костыль стал для меня — и пребудет, пока я жив, — в равной мере символом смерти и символом воскресения».
Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.
Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, — нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни.
Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.
Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных — орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. «…Я вижу это беспрестанное преображение, — мы вновь цитируем “Тайную жизнь”, — превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы — ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: „Природе нравится прятаться“».
