Михаил Мильштейн - Сквозь годы войн и нищеты
Наступил вечер, но я не думал о времени, не чувствовал голода. «В конце концов единственный выход из положения, — решил я, — покончить жизнь самоубийством. Броситься, например, под трамвай». Но и эту мысль я оставил — ведь если я покончу жизнь самоубийством, кто же поверит, что это не я украл эти проклятые деньги? Так я бесцельно бродил весь день по городу и, незаметно для себя, под вечер оказался у детского дома. Открыл дверь. Там продолжалась своя жизнь. Ребята во что-то играли. Увидев меня, кто-то из них весело закричал:
— А вот и Мильтон пришел! Ну что, прогулял казенные денежки?
Меня сразу окружили. Со всех сторон посыпались оскорбительные слова. С трудом я вырвался из круга и бросился в спальню. Со мной началась истерика. Уже не помню, как долго я рыдал, но горн, призывавший всех к ужину, меня не успокоил. Ребята убежали в столовую, а я остался в спальне в полном одиночестве.
Через какое-то время меня вызвал заведующий. Он обратил внимание на мое отсутствие на ужине. Ни живой, ни мертвый, я поплелся в столовую. Помню, он ждал меня у лестницы.
— В чем дело? Чего ревешь белугой?
Я трясущимися руками вытащил из кармана одну денежную купюру. Дрожащим голосом попытался объяснить, что вторая пропала. И вдруг заведующий громким, чтобы все слышали, голосом, сказал:
— Ты что, Мильтон, уже совсем из ума выжил? Ты же вернул ее мне. Вот она! — с этими словами он достал деньги из кармана и показал всем.
— Нет, — продолжал мой неожиданный спаситель, — ты не умеешь обращаться с деньгами. Давай сюда остальные деньги и иди за стол.
Он забрал и ту единственную купюру, что у меня оставалась. Тут же раздались голоса ребят:
— Эй ты, дурак, иди, садись!
Все, наконец, успокоились и расселись по своим местам. А я никак не мог опомниться. Не знаю, через какое время я огляделся по сторонам. Ребята уплетали ужин, бросая на меня вполне дружелюбные взгляды. И я расслабился, и даже немного поел.
Зачем же все-таки заведующий сказал, что я возвратил ему деньги? Почему он меня защитил? Вопросы, оставаясь без ответов, следовали в моей голове один за другим.
Нервное потрясение сказалось на моем здоровье, и на следующий день я заболел. Меня с высокой температурой поместили в изолятор. Там меня иногда навещал Колька Озерцов. И вот в один прекрасный день он раскрыл мне тайну с пропажей денег.
В тот злополучный вечер Колька вернулся поздно, а я уже крепко спал. Он хотел курить, но спичек у него не оказалось. В моих брюках Колька спичек тоже не нашел. Увидев уголок гимнастерки, торчащий из-под моей подушки, он осторожно потянул его. Ну а дальше Озерцов мог уже и не рассказывать. Все стало ясно. Деньги украл он, и именно Колька же лишил меня возможности организовать пионерский отряд в детском доме имени Троцкого.
Вскоре я вышел из изолятора, и детдомовская жизнь вошла в свое обычное русло. Мне до боли хотелось учиться, и я серьезно стал думать о том, как попасть в школу. Мне удалось найти организацию, которая могла бы мне помочь. Она называлась СПОН — Социально-правовая охрана несовершеннолетних.
Эта контора размещалась в здании, напоминавшем торговые ряды, и занимала территорию нынешней гостиницы «Россия». Директором СПОНа была женщина по фамилии Калинина. В один из дней, приведя в порядок свой уже изрядно потрепанный костюм, я направился к ней на прием. Калинина приняла меня приветливо и, узнав, что, собственно, я хочу, обещала помочь. Она дала мне направление в школу, которая находилась в Люберцах. К тому же снабдила меня деньгами на поездку в этот подмосковный городок (правда, только в один конец). Я сразу же направился туда, но школы, как таковой, там не оказалось. В бывшем монастыре размещался детский городок со своими столярными, слесарными, сапожными и другими мастерскими. И все. Я уехал обратно в Москву и снова предстал перед Калининой. Она направила меня в какой-то другой подмосковный городок, но и там история повторилась. Мастерские были, а школы не было. Так продолжалось несколько раз. Деньги, которые давала мне эта добрая женщина, я тратил на другие цели, а ездил на поезде «зайцем». Вскоре ее терпению, равно как и ее доброте, пришел конец.
— Знаешь, Мильтон, (откуда она узнала мою кличку, я так и не понял) вот тебе последнее направление — путевка в Малаховский детский городок. Там есть все: и сапожная, и слесарная, и столярная мастерские, и сельскохозяйственная колония. Это огромный городок, в котором живут восемьсот ребят. Есть и отдельная школа. Учти, если ты опять ко мне попадешь, я тебя не приму, я уже просто не могу тебя видеть. Оставайся тогда в детском доме, где ты сейчас живешь, он будет скоро реорганизован.
Я поехал в Малаховку и сразу же попал на прием к директору детского городка по фамилии Духовой. Это был сравнительно молодой мужчина с окладистой черной бородой. Он сразу же спросил меня о том, какую специальность я хочу получить. В очередной раз я сказал, что о приобретении специальности не думаю: я хочу просто учиться — и только.
— А ты пионер? — вдруг спросил он меня громко.
Я вспомнил, что еще в 1923 году был принят в пионерский отряд и с гордостью ответил:
— Я пионер с 1923 года!
Конечно, я покривил душой и не признался, что меня исключили из пионерской организации.
Директор, долго не раздумывая, направил меня в детский дом для пионеров.
— Поезжай туда, правда, не знаю, примут тебя или нет — это дело ребят. Они сами решают, кого принять, а кого — нет. Там спросишь Володю Цимайло или Наташу, это пионервожатые. Они и заведуют детским домом.
Пионерский детский дом располагался по правую сторону железной дороги, напротив сельскохозяйственного техникума и большой школы. Меня встретил Владимир Цимайло. Прочитав направление, он сказал, что вечером соберет собрание, на котором я должен буду все рассказать о себе. И пионеры ребята сами решат мою судьбу.
В этом детском доме действительно всем заправляли сами ребята. Не было уборщиц, поваров, бухгалтера, заведующего. Ребята сами готовили пищу, сами убирали за собой, сами следили за дисциплиной. Как уже говорилось, старшими, которым все строго подчинялись, были Володя Цимайло и Наташа (ее фамилии, к сожалению, не помню). Каждый новичок обязан был все о себе рассказать, и голосованием общего собрания решался; вопрос, принять его в пионерский детский дом или нет. Ребята учились в поселковой школе на общих основаниях и в 17–18 лет направлялись в среднее или высшее учебное заведение. Мне все это было по душе. Вечером, на собрании, я подробно и откровенно рассказал о себе, ничего не скрывая, пообещал, что буду строго соблюдать все правила социалистического общежития и смогу выдержать испытательный срок, если меня не захотят принять сразу же в свои ряды. Но я был единогласно принят.
